Часть той силы — СКИТАНИЯ, ВЕЧНОЕ, ЗЕМНОЕ

Часть той силы

” Пустыня эта, — апофеоз всех пустынь… ”

С.Кинг “Стрелок”

Ах, как пустыня прекрасна. Рождающаяся за холмами заря ещё не освещает её. Сейчас, на переходе от поздней ночи к раннему утру, молодое, сонное солнце ещё надежно скрыто могучим станом этой земли. Лишь холмы, невидимые мгновенья назад, будто сами наливаются золотом, оставляя непроглядными и горизонт и дорогу, уже в считанных метрах за мчащейся стеной фар.

Пустыня всегда была прекрасна. Она была велика. Она была так велика и спокойна, что легко и без спроса, вбирала из брошенного взгляда все страхи, тревоги и суетные волнения. Следовало лишь быть в ней. Растворится в этом безмолвном великолепии. Лишь треск костра, и шорох ветра. И так бы вечно, всегда…

Но вышло так, что я пересекаю пустыню на старом фиате. Миную её, борясь с невольным желанием ослабить ногу на педали газа… не торопиться, пусть длится дольше… вечно, всегда. Я еду в очень скверное место, по крайне скверному делу. Но всё равно, дорога ведёт именно туда, и она заканчивается.

Город обступает дорогу внезапно, как это всегда бывает в пустыне. Ни пригородов, ни подсобных хозяйств. Вот за сияющей золотом кромкой холма мелькает стена первой пятиэтажки. Облезлая, серая, мерзкая стена. Будто суетный морок, будто нелепый артефакт, кощунственный и лишний среди бескрайнего мира камня и песка. А потом, как долгая волна недалёкого моря, накатывается улица. И сразу страшно…

Тогда я перестал владеть собой. Чёрный ужас сжал мне сердце, застил глаза, заставил бросить руль, и в панике выскочить из машины. Как будто в этом мире было что-то, способное меня напугать.

Проклятая сова, вышитая на новом александрийском хитоне была сущим смертным приговором. Было крайне неразумно надеть такой хитон сегодня. А фраза на столичном греческом, что я надменно бросил в лицо оборванцу-деревенщине, прицепившемуся к опасной вышивке, была печатью под смертным приговором.

— Эллин, эллин… грязный пёс Селевкидов, — они, как сель во время зимнего дождя, хлынули из каждого проулка, каждой щели. Молодые, крепкие парни, привычные к тяжёлой крестьянской работе, и ратному труду. Вот их трое, уже дюжина, а в следующий миг – толпа. Толпа, обрадованная нежданным развлечением, приближалась не торопясь, но мне следовало поторопиться. Я, как мышь, захваченная врасплох хозяйкой на кухне, растерянно замер на мгновение – другое, а потом опрометью кинулся в проулок. Молодые повстанцы обрадовано загалдели, засвистели и, не слишком спеша, потекли следом. Короткая тяжёлая стрела глубоко пробила глиняную ограду около моего уха. Я на бегу втянул голову в плечи, чем вызвал радостное ржание преследователей. Эти обитатели Иудейских гор, почти не целясь, сшибали орлов на лету. От мощных, двугорбых луков маккавеев, сделанных из бараньих рогов, не спасали латы гоплитов Антиохуса. Меня, всего лишь, пугнули. Они желали, чтоб я бежал шибче, веселее. Им было скучно дожидаться очередного отряда македонских наёмников из Сирии, скучно на этой пыльной, жаркой улице.

Я бежал, задыхаясь. Они, шагом, легко сокращали дистанцию. Вот, передний из них, небрежно махнул длинным, грубым клинком пастушьего тесака, нацеливаясь смахнуть мне ухо на бегу. Я ещё наддал, и проклятый хитон распался на плече, а я вылетел из проулка на соседнюю площадь.

В те времена я был так быстр, что нацеленная в лоб граната ударила в десантный отсек БТРа, спалив и экипаж, и остатки отделения мотострелков. Я, оглушённый и обожженный, выполз с водительского места, и мешком свалился с брони в серую пыль и раздавленный танками асфальт. Широкоплечий, высокий боевик в камуфляже стоял, опираясь на трубу от использованной “мухи”. Он, приветливо улыбаясь, внимательно разглядывал меня. У него было очень приятное лицо. Я беспомощно корчился, пытаясь отползти от пылающей коробки. Он сочувственно покивал, обернулся, махнул рукой. Тут же, двое крепких мальчишек, 8-9 лет, наперегонки бросились ко мне, вытаскивая красивые кавказские ножи. Дались им всем эти ножи сегодня… Тогда, пытаясь уйти от смерти в детских руках, я снова вскочил, и снова сквозь пламя горящей машины, назад, в проулок.

Мои руки, и плечо опалило. Свирепый жар следовал за каждым моим шагом. В тот раз я был недостаточно быстрым… Раскалённый пепел, зола поднималась под моими ногами, как горная река, пробившая плотину. Горячая, удушающая метель из огня, дыма и тяжёлых чёрных хлопьев била в лицо, в спину, в грудь. Проклятая чёрная гора, незакрывающееся окно в ад. Она продолжала жечь небеса, склоны, город. Я был последний, кто ещё оставался на ногах, зачем-то пытался бежать, сдерживал отравленное дыхание, спотыкался об тела сдавшихся. Но вот и мои силы кончились. Я пал на колено, потом навзничь, потом чёрная тяжёлая волна захлестнула меня, прижала, начала наливаться невыносимой жаркой тяжестью. И тогда, будучи не в состоянии пошевелиться, я обрёл покой, и вспомнил время и место.

Я не должен бояться городов. Слишком большую часть своей жизни провожу в городах, своей долгой, долгой жизни. Но уж слишком нежданно всегда нападает на меня бетонный хищник в тиши золотой безмятежности.

Вспоминаю где, когда и зачем. Кряхтя, поднимаюсь на ноги. Плетусь к машине, пытаясь стряхнуть с одежды серую, мелкую пыль. Мой фиат стоит посреди дороги, а за ним пристроился, до невозможности, грязный и битый жизнью грузовик, полный ржавых вонючих контейнеров с мусором. Злой водитель, такой же грязный и всклокоченный, как и его машина, непрерывно сигналит и, ещё громче ругается. Из окон соседних домов льются похожие выражения, уже в адрес водителя. Я чуть медлю, надеясь услышать что-то новое. Нет, всё старое, как этот мир. Ну может быть, пара американских неологизмов, последствия глобализации, телевизионно-интернетной субкультуры.

— Простите, уважаемый, — с силой в голосе, — я искренне сожалею, что задержал Вас. Пожалуйста, успокойтесь. И вы, господа тоже. Ещё очень, очень рано, вам следует спать. Всем следует спать.

Окна закрываются, водитель замолкает, недоуменно оглядываясь, будто со сна. Зевает, нервно трёт глаза.

С третье попытки я завожу мотор, притыкаюсь к тротуару.

— Не подскажет ли господин, как проехать к рынку в этом прекрасном городе? – но предел власти моей достигнут, а более того мне не разрешено. Водитель лишь косится на меня дикими глазами, обругав напоследок, мучает свой старый мотор… Не важно, любая улица может вести только к рынку.

И эта, любая улица тянется дальше, дальше. Дома, одинакового цвета, одинаково неуютные, в рассветном полумраке. Запоздалые коты поспешно перебегают перед колёсами. Большая, мохнатая собака сонно поднимает голову, одинаково равнодушно глядя на меня и на котов. Машин встречается мало, в основном, это старые грузовички и тендеры. Дышащая в спину пустыня, сравняла их по цвету и возрасту. Всё и вся выкрасила под себя. Сухие пеньки деревьев, торчащие из круглых дыр в тротуаре, смешные попытки властей проявить своеволие перед великим пространством.

И, дальше, ещё дальше… Всё одинаковое, унылое. Небольшая площадь с безвкусной позолотой на мэрии. Сухой фонтан, кто-то на лошади с арабской саблей и русским автоматом. Сонный, сухой дворник, первый и последний, встреченный. Сонно размазывает сухой метлой новую сухую пыль, по лежалой сухой пыли. Провожает меня долгим, удивлённым взглядом. Даже проснулся и отложил метлу. Слишком большое событие, незнакомая машина в такое раннее время.

Но приходит время фаджра, и уже протяжный голос муэдзина возвещает скорое появление солнца, которое очень скоро окрасит серую пыль в благословенное золото. И вспыхивают огни в домах, и ночная стража повелителя правоверных закидывает за спину медные щиты, и спешит по домам. И ленивый ишак пекаря… Время и место… Надо торопиться, иначе не поставишь машину на рыночной площади.

А помнить время и место на рыночной площади тяжело, очень тяжело. Уж слишком неизменны торговые ряды, подобные в любую эпоху. И тележки. И торговцы, поспешно сворачивающие молитвенные коврики, чтоб оказаться на месте к появлению раннего покупателя. И мальчишки, не смотря на утренний час, уже снующие повсюду. Если бы не машины с товаром, и бензиновая дымка, замешенная на пыли. Всё на той же пыли…

— Эй, уважаемый, — толстенький паренёк с хитрыми глазами деликатно стучит в боковое стекло фиата, — уважаемый. На это место всегда дядя Ахмет свою машину ставит. Вы бы, господин, поискали другое место, а то он к половине шестого обязательно приедет.

— Придётся твоему дяде самому другое место поискать сегодня, — найти крошечный, чудом свободный просвет между киоском и мусорным ящиком взяло у меня гораздо больше времени, чем я мог позволить себе потратить… а срок близился, и пропустить его было очень опасно.

— Ну, как желаете, господин…, — паренёк, плутовски улыбаясь, отоходит. Догнал другого мальчишку, они вместе хихикают, косясь на меня.

Я же, веселя торговцев и мальчишек, топчусь в свежей пыли, чуть ли не крутясь на месте, подобно дервишу. Время уходит, а я не нахожу… не нахожу.

Тянуть в бесплодных попытках вспомнить не разумно. Если упустить время, вся идея, то есть, часть Замысла, вполне может провалиться. Сотворённый мир, кроме высшей Воли, имеет и свою. Весьма злонравную, кстати…

Впав в панику, я уже готов безрассудно заговорить, начав менять этот мир под себя. Столь лёгкий путь совершенно запретен сейчас, поскольку лекарство, порой, может быть страшнее болезни. К счастью, потеряв покой и ясность рассудка, я, как всегда, начинаю соскальзывать, терять время.

Лёгкое, неверное марево прикрыло корявые многоэтажки, медленно, но верно стирая эти следы неуместной здесь культуры. И вот уже, простой и ясный палец минарета указывает лишь в утреннюю дымку, уступающую бездонной синеве.

И неизбежные джинсы с футболками на мальчишках и торговцах потекли серой, свободной тканью халатов и шаровар.

И острый бензиновый запах сменился запахом животных. И лишь “виллис” стёртого пустыней защитного цвета.Нервный британский сержант, вон там, отгонял мальчишек от машины.

И я вспоминаю, и собираю раскатившийся по двум столетиям рассудок…

— Уважаемый, Вам плохо? — снова толстый мальчишка.

— Нет, паренёк, теперь хорошо.

Теперь всё прекрасно. Теперь я помню. Оставить минарет на 2-3 пальца за левым плечом, и просто шагать вперёд.

Шагаю вперёд, к краю рыночной площади. Я нахожу время удивиться, что битые грузовички с товаром стоят так же, и там же, как тогда стояли верблюды. И даже, кажется, точно так же дышат, сонно шевеля губами.

И точно так же, как в тот раз, я протискиваюсь между их тёплыми, пыльными боками. И один испуганно фыркает, со сна. И так же, нервно, отдегивает голову, когда пытаюсь погладить, успокоить…

Тут я вижу дверь. Ту самую дверь, корявую, скверно скованную, укреплённую тяжёлыми, кривыми полосами. Ну и кузнец, в этом городишке. Руки выдрать. Теперь сомнений не было. Я хорошо помню, как я её затворял тогда, навалившись всем телом, скребя ногами по пыли, ругаясь на бесконечном количестве языков.

Заранее смирившись с неизбежностью тяжких усилий, с которыми я буду отдирать эту ржавую плиту, непомерной тяжести, я подхожу и толкаю стеклянную дверь, в лёгкой алюминиевой оправе, под яркой вывеской “Игровые автоматы”.

Стойка с кассой и телефоном пуста. Её обитатель гремит вёдрами где-то в глубине заведения, и это хорошо. Это сбережёт мне силы и время.

— Кто это там, в такую рань? – слух у парня, что надо… не вышло… жаль.

— Это ты, Джуха? Погуляй, пока, через час открою.

— Нет, никого здесь нет. Ветер хлопнул, — к счастью, много силы не понадобилось, приказчик слишком сонный, безвольный. Намазом пренебрёг, стало быть.

И то, это бессмысленное заведение отнюдь не зовёт, ни воздеть взгляд к небесам, ни приклонить его к молитвенному коврику. Эти два ряда странных, ярко раскрашенных машин. Пока, они сливаются мёртвой темнотой панелей и дисплеев. Но придёт час, сонный приказчик поднимет рубильник. Зазвенят монеты.

И тогда, без капли чуда, без слова молитвы, каждый сможет стать могучим витязем, десятками разносящим в тучу огненных брызг зловещие самолёты с сине-белыми шестиконечными звёздами. Те самые самолёты, от которых, появись они там, за стеклянной дверью, никогда не спасали ни чудо, ни молитва.

И сможет стать метким стрелком, знаменитым спортсменом. Стать быстрым, сильным, мудрым ловким. За миг стать таким, каким за, целую жизнь, не сделает, ни чудо, ни молитва. Так что ему, твои намазы, Господин? И что они Тебе?

А ещё… И тут, как я не спешу, но встал перед очередной дурацкой машиной, трясусь, давя в себе беззвучное, неудержимое ржание. А ещё, он может в двадцатый раз попробовать вытянуть слабой металлической рукой пачку с сигаретами из ярко освещённого, стеклянного ящика… В моей запутанной памяти всплывает, как будучи, ни намного менее старым, но всё же, чуть более глупым, я вечер за вечером оставлял всё содержимое карманов на одном и том же столе. Я точно так же, тогда верил в слепую удачу, в случайную волю стаканчика с костями. И было это совсем близко отсюда, хотя и несколько раньше. Так мне ли их судить?

А вот вторая дверь. Та самая дверь. Я даже встряхиваю головой, и оглядываюсь. Может быть уже…? Нет, спящие, тёмные машины всё ещё здесь. Такой затейливой резьбой покрыл эту дверь неизвестный, древний столяр, что ни один из многих владельцев этих старых, старых стен, и ещё более старого фундамента, не захотел с ней расстаться. Она лишь блестит, на фоне побелённых стен, матовым хрусталём свежего лака. Кто бы ни был хозяин этого балагана, он большой молодец.

Однако, пора зайти и сюда…

Прекрасная древняя дверь заперта, а время уже пришло. Я не могу заниматься поисками ключа, потому, что время уже пришло. Я могу не беречь силы, и не бояться всё сломать, ведь время пришло. Пришло…

Я, наконец, говорю… С некоторым усилием, говоря на языках народов, подобные мне могли владеть их настроениями, чувствами, желаниями. На краткий миг. Приложив чуть больше, чем слова их языка, мне удавалось владеть самими людьми. Лишь тогда, и насколько, мне было дозволено. Но эти слова… те языки.

Те слова, которые готовы были прозвучать, обращались не к части Творения, но ко всему, что оно заключало. Живые разумные, неразумные, мёртвая материя, стихии, энергии…

Мне сейчас не просто вспомнить, моя память тоже часть сотворённого мира, и менялась вместе с ним. Однако, я думаю, что когда-то, это был не более, чем язык. На нём желали доброго утра, ругали непослушных детей, шептали слова страсти, любви,… лжи?! А почему нет? Ведь это был не более, чем язык, пока на нём не прозвучало “Да будет…!”

И с того самого мгновения, те слова более не смели звучать суетно, ибо легли в основу Творения, Творения, которое став упрямым и своенравным, осталось покорным этому языку. Оно состояло из этих слов.

Это редкий, сладкий миг упоения волей и силой. В этот миг я мог бы уничтожить этот мир, изменить его под себя, стать новым Творцом, Сущим… светоносным?! Я усмехаюсь. Никогда, никогда я не подниму руку на этот мир. В этом мире есть пустыня, а она прекрасна… И вручивший мне силу, знает это лучше меня.

И всё же, миг могущества очень сладок. Я медленно воздеваю руки… Увы, современный кинематограф не минул и меня… Я медленно воздеваю руки, и ясно, и чётко, и негромко обращаюсь к сотворённому миру. Я чувствую, как слова мои потрясают основу его.

— Эта дверь открыта…

И сотворённый мир изменился, и дверь открыта… Теперь она была открыта всегда.

Первым делом, я налетаю на ржавое ведро, с грязной водой, и тряпками. Награда за склонность к пустым эффектам мокрые штаны, и дикий грохот, под аккомпанемент моих ругательств. Я ругаюсь на многих языках, облегчая душу, но быстро затыкаюсь, покрывшись холодным потом. Сейчас в самый раз было бы выдать “провались всё”, на том языке, который… Это решило бы массу проблем, оставив много места для создания новых.

Покачав головой, я выжидающе смотрю за спину, готовясь к появлению хозяина заведения. Однако, шум, почему-то, не привлёк парня. Странно, на входе он меня услышал издалека. Ладно, проблемой меньше.

А проблем хватает. Комната завалена коробками, разбитыми дисплеями, электронными блоками. В самом центре стоит несколько громоздких игральных машин. Печально вздохнув, я разворачиваю кепку с зелёным верблюдом козырьком назад, и вспоминаю профессию грузчика.

Таскать мешки с солью, тогда в Цидоне, было несколько тяжелее, но время не так поджимало. Этот, пока не проклятый мир, начинает своенравно дрожать, угрожая найти свой путь. Просто сказать этому мусору, чтоб перестал быть? Нельзя. Всё и так на грани.

Спотыкаясь, и ломая ногти, я растолкиваю электронно-развлекательный хлам по стенам, наконец, очистив середину комнаты… Тут? Нет, чуть левее… Да, это место. Теперь, крайне важно быть точным… очень точным… Не дать шанса непокорному бытию.

— Камень, что от меня до стены предо мною, стал водой…

Да-а, это тяжкий удар по сущему. Это вам не дешёвый замочек открыть. Ощущение, как врезать суковатой палкой по дереву с дуплом, полным пчёл. И ведь, не убежишь теперь…

Вознаграждение за страх и напряжение — редкое зрелище. Не мгновенно, но достаточно быстро серая завеса пыльного камня растворяется в чёрном мраморе воды. Неудачно стоящий ящик, с выразительным “бульк”, пропадает из глаз.

Ничего… Где ошибка? Что не так? Место…? Время? Я болван? Несомненно. Пытаюсь увидеть то, что пока не создано. А ну…

— Спящий в воде, что от меня до стены, наречённый Ор!

Огненная волнистая линия сверкнула в чёрной бездне далёкой искрой.

— Ор пробудился, он встаёт, следует за мной…

Устало потирая лоб, наливающийся жаркой болью, горящие огнём глаза, я иду к двери. Дело сделано… Теперь, ждать.

— Мужик, ты чо здесь? Откуда?

Парень лет двадцати. Маленькие усики, бледный. Смотрит мне за спину, глаза, что твои арбузы. Висят наушники плеера. Вот почему, на звук не примчался.

Это уже не важно, дело сделано, не остановить.

За спиной плеск, протяжный шорох, жёлтый, неверный свет.

— А-а-а…! – бедняга разворачивается и несётся к двери. Неужели так страшно?

Да… Огромная, золотая змея впечатляет. Хотя, скорее, не змея, а… тело толстое, но слишком короткое.

— Ор, прими человеческий вид. Уж слишком на глиста смахиваешь.

Движение тяжёлого, сияющего тела, и вот уже человек. Тощий, высокий, могучий. Белый, золото лишь в глазах.

Шаг, и уже одет. Одет в какую-то архаичную дрянь, что-то из вестерна, века 19-го.

Как обычно, красив, нагл и язвителен, до невозможности. Лицо юноши.

— Ор? Что за дурацкое имя? Ор? Свет, на языке ваших давних подхалимов. Не мог придумать что-то получше? С этим именем я чувствую себя совсем древним. Зови меня лучше…, — возвёл сияющие глаза к потолку.

— Тебя зовут Ор, преступник. Или может быть, наречь тебя снова? – стараюсь держать уверенность в голосе, но тот, предатель, дрожит. Получаю понимающую, кривую усмешку.

Мерзавец понимает, как я его боюсь. Как боюсь допустить оплошность, ошибку. С надеждой ждёт… Жжёт меня золотым огнём. И лишь когда я набираю воздух, чтоб произнести те слова, опускает взгляд, успокаивающе протягивает руки.

— Да ладно, успокойся. Я верю, верю, что ты у нас, нынче, круче варёного яйца.

С удивлением осматривается, пройдясь. Потрогал пластмассовую рукоять пистолета, на одной из игральных машин.

— Здорово. Молодцы, детки… А как мне звать тебя?

— Меня не надо звать. А ещё, меня не надо держать за глупца. Я, это просто, я. Так ко мне и обращайся – “ты”.

— Вау, какая скромность, — Ор восхищённо разводит руки, и закатывает прекрасные глаза, и … переходит на иврит, в самом архаичном наречии, — Так может быть, твой жалкий раб будет тебя звать “Ты есть”?

— Закрой свой грязный рот, пёс! – положительно, это существо, что-то с чем-то… Наверное, с полвека никому не удавалось настолько вывести меня из себя.

— Всё-таки, эти праведники ужасно плохо воспитаны, — Ор сокрушённо качает головой, — Я к нему со всей душой и уважением, а он…

— Я вот подумал, что если назвать тебя псом на ином языке, то… В конце концов, человеческий облик не так уж и важен.

— А-а я пошутил, пошутил… Вот, я уже совсем скромный, тихий и покорный.

Да, именно так с ним и надо. Будучи адептом насилия, силы этот подонок боится.

Мой беспокойный узник потягивает руку к стеклянной двери, чтоб выйти на солнечный и шумный рынок.

— Стой! – мягко беру его за плечо. Впервые, его спокойствие нарушено. Прекрасное лицо мучительно дёргается, опаленное огненной пыткой. Глаза на миг гасит нестерпимая боль.

— Ах…Ты всё тот же. Как и этот проклятый мир.

— Этот мир пока не проклят. Проклят ты, Ор… Впрочем, прости. – теперь я чувствую себя виноватым, — Давай, сначала побеседуем.

— Пустое, старый враг. Боль – это чувство. Мне нужны сильные чувства. – Ор уже овладел собой. Вернулась нахальная улыбка.

— Здесь есть, что выпить…? Ах да, этот их чёртов пророк накосячил. Вина здесь не найти…, верно? – уже глумливо, — Или может претворишь для меня бутылочку?

— Я думаю, в холодильнике есть пиво, – теперь я стараюсь не поддаваться… Он явно тянет время. Ждёт, что я устану, и допущу промах. Делом или словом…

— Нету. Тут какая-то поддельная дрянь с газом… Итак? Меня отпускают? Время пришло? – он старательно безразличен. Но я ликую… Не выдержал, спросил первым.

— Да, приятно порадовать тебя, дружище, — мерзкое злорадство бурлит во мне, — Свободен… Службу нам небольшую сослужишь, и свободен.

— Да всё что угодно… Где это? Далеко отсюда? – уже не претворяясь. Его глаза сияют таким звёздным пламенем безумной надежды, что горький стыд начинает жечь моё сердце.

Поверил, здоровенное дитё… Нашёл кому поверить…

— Пошли, здесь, совсем рядом.

Заразившись пустой надеждой, Ор сразу потерял суетливость. Он идёт через рыночную площадь очень медленно. Оглядывается на каждом шагу. Внимательно всматривается в лицо каждого человека, машину, дом … Вот вонзив золотой взгляд в ничто, рассматривает это ничто долго и сосредоточенно. Время от времени, зацепив глазами что-то случайное – край прилавка, плечо торговца, а то и просто просвет между домами, просящее поднимет палец, замирает, словно читая неразборчивую, но очень важную надпись.

Остановился, захихикал, покачивая головой. Причины его весёлости мне вполне ясны, так что, разочаровал его, не спросил.

— Да, как видишь, они прекрасно справляются без тебя.

— Это не ново, но вы тоже ребята не промах, — тут он начинает ржать во весь голос, — Бен-Ладен, а? Ну ты даёшь, братец праведник…. Эта сцена с морским погребением, надо же было додуматься…

Ор вытирает слёзы, снова качая головой, -Ну, наворотили. Аль-Кайда… Башни-близнецы… Хотя в Афганистане у тебя вышло просто прекрасно, я бы лучше не справился. Зачем вообще, вам понадобился весь этот безумный проект?

— Ты знаешь, зачем… Затем же, зачем мы упокоили тебя на полвека. Вероятность массового применения расщепления ядра. Разрушение материи, конец Замысла.

— Ах, дяденька, оставьте ваши глупости, — говорит он глумливо, — такой большой, а в сказки веришь.

Но ему не удаётся снова меня рассердить. Сейчас, когда всё идёт по плану, очень важно сохранять хладнокровие.

А всё идёт по плану. Мир меняется тем больше, чем дольше чувствует свободную, бодрствующую волю Ора.

Уже заметно изменилась эта часть мира. Бойкие, добродушные тона рыночной площади всё тише, всё смазанней. Зато чем далее, тем более слышны агрессия, визгливая истерика. Они растут, захватывают пространство вокруг нас.

Эти двое торговались, привычно спорили о цене товара. Вот они уже ругаются. Тощий, закутанный в пастуший бурнус продавец, больше не размахивает руками, показывая размеры и качество овечьего сыра. Он занёс кулак, сыплет проклятиями. И толстый, цивильно одетый покупатель не отстаёт. Упёр руки в бока, наступает с угрозой.

А вот кто-то, и в правду, подрался. И не один… А там и поножовщина. Пока, всего лишь поножовщина. Ор блаженно щурится, по-кошачьи. Будто ему сейчас предстоит слизать с пыльной дорожки вот этот горшок сметаны, только что разбитый о чью-то голову.

— Хорошо, хорошо, детки… Просто замечательно.

Я чувствую себя скверно, очень скверно. Этот гад истосковался по миру… Что он только не натворит сейчас. Где-то глухо стучит выстрел.

— Да мы тут славно развернёмся…

Мне хочется ускорить шаг, но я прекрасно понимаю, что это глупо.

— А на Кубе, это ты зря тогда. Весь кайф обломал… Зато, на Фолклендах красиво вышло, поучительно.

Что-то, однако, происходит около моей машины. Я радуюсь предлогу отвлечься, и решаюсь оставить Ора. Он настолько упоён, органично вплетён в творение духа своего, что мысль о побеге более не приходит в его простодушную голову.

Я проталкиваюсь сквозь толпу, мне в спину злорадно хихикают, пытаются дать подножку. Но я успеваю как раз вовремя, чтоб увидеть, как огромный мусорный контейнер опускается на крышу моего несчастного фиата.

Треск вылетающих стёкол, скрежет металла… Громко лопается покрышка… Всё… тишина. На этой машине мне не уехать.

Мальчишки, с моим старым толстым знакомцем, ликующе подпрыгивают, поднимая туч пыли, уже высушенной утренним солнцем. Изменившийся мир вытряхнул всё, что было скрыто за завесой незлобивой натуры пустынных жителей.

— Это он… Это он, козёл… А я говорил ему машину не ставить! – блажит толстый мальчишка.

Низенький полицейский, шлёпая плоскими ступнями, как утка на берегу, не торопясь раздвигает мальчишек огромным животом. Это, надо думать, дядя Ахмет.

В сотворённом мире, полицейский затерянного в пустыне городка, этой страны, мог быть лишь незлобивым, добродушным взяточником. И самое страшное, что мне грозило, это мелкое вымогательство, под видом штрафа за запылённые фары, скажем. Ну, или за нарушение некого таинственного правила стоянки. Но в мире Ора всё менялось под него, в радость ему.

— Ты, неверный пёс, небось, в своих америках чужого места не занимаешь, — орёт визгливо, тряся толстыми щеками… Привстав на цыпочки, хватает меня за воротник, тянет к себе, — ка-ак же… мы для него мусор, а не люди. На нас и плевать можно… Что молчишь, гринго вонючий?

Гринго, надо же…? Насмотрелся телевизионного ширпотреба коп местный. Чёрт меня дёрнул попасться на глаза. Как же отвязаться теперь?

— Простите, господин офицер. Вы совершенно правы. Я поступил скверно, и покорно прошу Вашей милости и прощения.

— Прощения ему… — буркнул Ахмед, вроде бы даже начинает успокаиваться. Ор Ором, но уж слишком агрессивная наглость была противна его натуре. Однако, в таком мире я никем не могу управлять, не разрушив… А рушить рано, главные события лишь близятся.

— Постой-ка, — рука на воротнике снова сжимается, — а где ты так по-нашему говорить научился? Ты, собственно, кто такой?

Это было неизбежно… Я даже знаю, кто я сейчас такой для господина офицера и собравшейся толпы.

— Еуд..! ( “жид” по-арабски)

— Шпион..!

— Сионист..!

Ну конечно… Кто во всё виноват в этом мире?

— Вы ошибаетесь, уважаемые господа. Я просто путешественник.

— А вот посмотрим, что ты за путешественник, — Ахмед он ловит моё запястье, пытается накинуть наручники. Живот мешает, да и не пользовался он наручниками ни разу в жизни.

А дела всё хуже. Толпа, чем дальше, тем больше настроена на более простое решение. Какая-то старуха гулко долбит меня кулаком по спине. Мальчишки начинают высматривать камни покрупнее. Мной бы уже занялись всерьёз, но мужчины вокруг слишком заняты разгорающимися ссорами, усобицей.

— У вас тут что-то интересное? – этот гад лыбится до ушей. До сияющих золотом глаз.

Взгляд Ора скользит по круглому полицейскому, по раздавленной мусорным контейнером машине, он начинает злорадно ржать. Любой конфликт для него ощутим и понятен, как произведение искусства. Здесь он творец, ценитель и критик, в одном лице.

— А-а..! Ну-ка, возьмите этого подхалима! Ну-ка задайте ему! Будет знать, как чужую стоянку занимать! Да за это убить мало!

Сейчас он, чёрт лукавый, абсолютно прав. В его обретённых владениях идёт смертоубийство по причинам и поводам, гораздо более пустяковым, чем место парковки.

— А ну-ка, врежь ему, макак чёрнозадый! Врежь, что глазами хлопаешь? – от души веселится Ор.

— Кто-о..? Ка-ак ты назвал меня, бродяга? – полицейский багровеет, оставляет меня, и подпрыгивая как мяч, пытается дотянуться до Ора, схватить поносителя за ворот.

Но Ор, это отнюдь не я. Весело скалясь, отвешивает стражу порядка звонкий щелбан. Прямо по потному лбу.

Голубая фуражка с тяжёлой эмблемой улетает куда-то, а толстый Ахмед, обалдело хлопая глазами, садится в пыль. С трудом отжимая огромный живот, тяжко охая, пытается нащупать кобуру.

Ор в восторге, как художник, поймавший тот самый штрих…

— Молодец, пузанчик, это по-нашему. Доставай свою волыну, давай…

Однако, где-то сзади, среди прилавков, один из прежних проектов Ора как раз достигает кульминации.

— Ту-тук… ту-тук… Пули, весёлым шелестом подбрасывая циновки, из пальмовых листьев, рисуют фонтанчики каменной пыли по старым стенам. Мальчишки мгновенно испаряются. Затем и Ахмед, оставив в пыли грязный, потёртый пистолет, на четвереньках исчезает в проулке.

— Слабый народ, эти городские, — Ор пренебрежительно кривит губы, — а вот бедуины пока ничего… сохранилась закваска.

Делает резкое движение, хватая муху на лету, внимательно рассматривает улов.

— Ничего нового, а ведь шесть десятков лет прошло, век сменился, — разочарованно отбрасывает. Пуля скачет, звенит по камням — скажи дружище, что-то действительно новое появилось? Ведь появилось, а?

— Не знаю,Ор. Я в эти игры не играю. Ты уж сам выясняй.

— Выясню, дружище, выясню, — снова задумчиво вглядывается в бесконечно далёкое ничто. Мелкие усобицы между несчастными пастухами, его явно больше не развлекают. Он, наконец-то, примеряет на себя весь этот мир. Теперь, однако, я следую за ним.

— Так что за служба, дяденька праведник? Говори, и разбежимся… сильно этот мир без меня перекосило, полно работы.

— Пошли, это там, — показываю взглядом за складские здания вдалеке

Я веду медленно, неумело изображая хромоту, но этого не нужно. Ор слишком увлечён своими новыми игрушками, идёт редкими, медленными шагами, непрерывно озираясь.

Тут, следя за его взглядом, я действительно крепко ушибаю ногу о столб, начинаю хромать всерьёз. После поохаем, сейчас в мире сотворённом творятся вещи поважнее синяка под коленом. Шаг… ещё шаг.

…

Далеко, на юго-востоке напряжение между двумя государствами, разделёнными завистью и страхом более, чем полвека… Это напряжение всегда поддерживалось тёплым… теплее… ещё теплее, но… уже холоднее, и снова теплее. Теперь наливается сухим ослепительным жаром.

— Хорошо, хорошо…, — сонамбулически бормочет Ор, — Это прекрасный материал… с одной стороны чрезмерная готовность к смерти, с другой, чрезмерная любовь к жизни. Воинственность голодранцев, против блестящих технологий толстосумов, что может лучше? Но сколько времени потеряно… вы просто преступники…

В далёком, тёплом море красавец, эсминец УРО “Яанг Манчун”, проект “Квангэтхо Тэван“. Он проводит учебные стрельбы, пускает ракеты по невидимым мишеням.

Старый русский проект 613. Древняя, древняя субмарина, её очертания вызывают у Ора приятную ностальгию. Имя корабля мне не видно, да и незачем. Думаю, это последняя действующая лодка серии. Немного модернизирована, несёт новую акустику, китайские торпеды, вполне грозные и современные, но остальное… Ржавый корпус, жалобно стонущий швами, даже на перископной глубине. Старые моторы, почти убитые долгой, долгой службой, сейчас молчат. Главное оружие, этого легендарного корабля, однако, не торпеды, и не ракеты, которых нет. Люди – вот оружие этой голодной страны.

Узкоглазый, суровый командир приник к перископу, следит за неприятельским кораблём… скрытно, якобы. Но “Яанг Манчун”, современный корабль, в идеальном состоянии. Его операторы ощущают 613-ю, слышат старый, истерзанный корпус так же ясно, как если бы стучали моторы, подшипники, оси. Как если бы выл съеденный морем винт, взбивая спиралью воду за подлодкой. И командир это знает. Два морских хищника, дряхлый и молодой, будут играть в эту вечную военную игру. Один будет делать вид, что тайно следит за врагом, другой, будто его не замечает.

И так, год, и ещё один, и третий… пока не треснет ржавый бок у заслуженного ветерана, и нечем будет его заменить голодной державе. А потом, голод и отчаяние, преодолеют фанатизм и страх, и тогда сама держава треснет. И безумная идея треснет. А за ней, и граница. А когда не станет врага, то и молодой хищник, “Яанг Манчун” пойдёт на иголки и велосипеды.

Но Ор недовольно морщится… разве это жизнь? Слизь какая-то. А если так?

— Торпедная атака… аппараты товсь… 1-й и 4-й, залп! — и засидевшиеся в гнёздах рукотворные рыбины, жадно рвутся к цели, сквозь синюю полутьму… вдруг ставшую твердью от лихой скорости атаки. И гремят морские скорострелки им навстречу.

И там же, нарезающая круги над зыбким полем славной охоты, стальная смертоносная стрекоза, противолодочный геликоптер “Супер Линкс”. Он, словно Вий, подняв тяжкие электронные веки, указывает тяжким электронным пальцем, произнося тяжким электронным голосом “Вот он!”… И воздух, так же ставший твердью, рвётся грузными телами ракет. И воют древние моторы, уводя подлодку на глубину. Успеют… нет?

Шаг… ещё, и ещё…

Кто победит в этой морской схватке? Ору уже не интересно. Он улыбается, шепчет — “Славно… славно…” Он, словно пёс, смакующий далёкие степные запахи. А мы с ним видим, как через считанные часы загремит артиллерия на границе меж братскими врагами. В прежние времена, это называлось бы инцидентом, который ни одна из сторон не захотела бы заводить туда, откуда нет возврата. Сегодня, сейчас Ор здесь, со своими возлюбленными детьми, и он не допустит пустоты.

Шаг, ещё… снова встали, глядим… И эта рапсодия будет прекрасна, как пустыня? Или прекраснее? Будущее уже написано, но ещё не свершилось. Надеюсь, нам не придётся наслаждаться его красотой. Но почему мне жаль?

Сотни… может тысячи тускло сверкающих стволов. Их холили, чистили, смазывали… или что там делают с пушками? Ба-ба-м-м… залп за залпом, удар за ударом. И снова многокилограммовые, стальные ноты тяжко рассекают крепкий, прекрепкий воздух. Ещё миг, и звонкий аккорд сыгран. А за ним ещё и ещё…

Славно бьют 170-миллиметровые гаубицы М1978 “Коксан”. Они не куплены нищей страной у надменных северных соседей, нет. Сами сделали, свои, родные. Тяжко трудились, во всём себе отказывали. Горсточка к горсточке риса… И вот они, холёные красавицы… Ба-бам-м, бам-м… Нет у нас спутников-корректировщиков, нет хитрых электронных штучек, как у лукавых южан, всё честно. Сверкающий ствол, окно в далёкое прекрасное… Старенькая, но надёжная оптика.

Жирненький противник играет нечестно. Беспилотники, спутники, антибатарейные радары… активные снаряды с корректируемой траекторией полёта. Нет азарта, фарта, поиска удачи – кто-кого… Их “Ховитцеры” М110 бьют скучно, глухо, без задору… Всё у них на кнопках, на компьютерах. Слишком точно, слишком быстро заканчиваются эти неравные дуэли.

Ор печально вздыхает, усаживается на пыльный камень, досадливо чешет в затылке.

— Нет, никуда не годится… совсем погрязли вы в этих ваших компьютерах. Надо будет с этим что-то сделать. А пока, вот так…

Я сажусь рядом со старым врагом… почему мне интересно? Ведь всего этого не было, и никогда не будет…

Сотни пусковых установок баллистических ракет “Хвасонг-6” радостно потягиваются, протирают глаза, разбуженные живым, весёлым духом Ора. Как, оказывается, прекрасны сто, двести, триста… не сосчитать… летучих огненных столбов, старательно тянущих через восхитительные лазурные небеса 800 килограмм гремучей забавы.

Противоракетные комплексы южан, подлые “Пэтриот” и “Хец”…, ох, деберёмся мы до их создателей… они изрядно злят нас с Ором, прореживая огненных визитёров, но мы послали много подарков… жители богатых южных городов не заскучают.

— Это красиво, но это не главное… — Ор.., — авиация у южан больно хороша… всё слишком быстро закончится.

— Да, — автоматически отвечаю я, — действительно жаль.

О, великий творец… мне действительно жаль, я не играю… что сделал со мной этот гад?

Ор тоже успевает на мгновение удивиться, царапает насмешливым взглядом, но… слишком занят сейчас.

А мы продолжаем сидеть на пыльных камнях, смешно вытянув шеи, устремив дальнозоркие глаза в просвет ясного неба…

Тяжкий взрыв гремит где-то в углу… стрельба не умолкает… за домами что-то горит с жирным чадом… чей-то самолёт проходит низко-низко, черкнув хищной, треугольной тенью по древней площади…

Ор не моргает. Его воля и здесь, и в далёких краях, живая и властная… мы всё сидим. Снова близкий взрыв, визг осколков, но мы не можем сейчас отвлекаться…

Как же мы можем отвлекаться, когда там, у восточных морей, глубоко под землёй и бетоном… Там, очень старый и очень раскосый человек в военном мундире… Он тяжело поднимается, кряхтит, звеня медалями, идёт к карте, висящей на стене. Карта исчёркана красным.

Высоко, там за могучим потолком, и огромным слоем земли, слышно иногда … тах… тах, и слепящий свет начинает помаргивать, сыпется с потолка.

Два молодых офицера, шатаясь от недосыпания… их тёмные, узкие глаза кажутся белыми от усталости и отчаяния. Они слушают огромные, устаревшие наушники, блестящие чёрным… и ставят красные кресты, ставят, ставят…

Старый человек кривит, и без того кривое лицо, смотрит на карту… она как поляна спелой земляники, зелёный ковёр с красными пятнами. Старые ракеты ПВО не справляются, не справляются… уж слишком самолёты южан увешаны разными лукавыми штуками. Их не увидеть, не нащупать, только тах-х… та-тах…

И еще ближе, совсем близко тяжкие удары. Будто сытый, толстый южанин-великан идёт, тяжело ступая жирными ногами… ближе, ещё ближе и тяжелее. Т-а-ах!

Свет гаснет почти на секунду. Было вспыхивают аварийные лампы, но нет… свет возвращается.

Офицер поворачивается к старику дрожащими мальчишескими губами, разводит руками… кажется, всхлипывает.

Старый, чёрный от горя человек медленно подходит к старому, чёрному телефону без диска и кнопок. Кладёт дрожащую руку на трубку, замирает.

— Ну, — весело говорит Ор, — смелее, не бойся. Всё хорошо будет, я отвечаю…

Человек снимает трубку, проталкивает сквозь сухую, забитую гортань несколько слов.

Молодой офицер роняет карандаш, пятится, начинает сползать по стене. Второй выглядит не лучше. Старик, склонив голову, тянется рукой к воротнику, и вдруг, сломанной куклой валится на потёртый линолеум.

— Слабое поколение, гнилая кровь… — но вновь, довольная, кошачья сытость на глазах, потому что…

Потому что, две огромные, тяжкие сигары ракет Тэпходон-2 просыпаются в гулкой тишине скрытых в горах шахт. Они зевают, сонно протирают глаза, две прекрасные, совсем ещё молодые ракеты. Они ещё не совсем проснулись, а бешенная карусель обслуги уже крутится вокруг них, умывает, одевает. Люди, маленькие, узкоглазые люди быстро и умело делают своё дело. Их души поют, пылают гибельной радостью сбывшихся надежд, лучатся величием их грядущей роли.

Шланги подключены, вентили открыты, и две юные примадонны получают свою утреннюю чашку кофе, начинают пить горючее жадными, длинными глотками. Они будут пить долго… часы, может быть, весь день. Но время есть. Это место прекрасно спрятано от спутников и роботов врага.

Пульты расцвели живой мозаикой. Офицеры около них с праздничными лицами. Они проверяют, готовят дивные подарки, которые понесут две красавицы, как только напьются. Ведь зря в этой бедной стране никого не поют и не кормят, можете не сомневаться.

И бросает меня в дрожь, когда удаётся познать суть этих дивных подарков, и их власть над основой творения. Ужас, трепет и… восторг, смертельный восторг перед ещё одной Силой.

Между тем, мощные флоты огромных держав, чьи интересы… Они быстро приближаются. Они имеют приказы не вмешиваться, наблюдать, обозначить присутствие… смешно. Какие там приказы? Каждый, каждая душа на борту, от адмирала до кока, сжимающего нож и клубень картофеля, горит, остро колет ярчайшей багровой искрой, пробуждённой Ором. Пылает восторгом ожидания славной встречи, горит нетерпением. И вот…

Ор встряхивает головой, пружинисто вскакивает, отряхивается.

— Ну, тут лучше сыграть было просто нельзя. Думаю, это оптимальный результат на таком паршивом материале. Что у нас ещё на сегодня?

Кряхтя, встаю. Однако, я прилично ушиб колено. Эту проблему решить легко, но силы нужны для проблем поважнее.

Мы идём очень медленно, ступая короткими шагами, озираемся.

Ор смотрит то дальше, то ближе… шарит несытым взглядом, полным хищных надежд.

— Мелочь, пузатая мелочь…

Действительно, мелочь. Какие-то старые конфликты, обиды, споры, кровная месть. В горах, в пустынях, на островах… Споры из-за того, правящей клике какого государства платить налоги. Споры из-за того, кто правильнее представляет себе мнимый образ Создателя. Древняя вражда с забытыми причинами и целями.

Державы и державочки, сведённые географией и историей в неразрывный брачный союз. Чем ближе два народа, чем родственнее их кровь, тем неизбывнее вечная обида.

Ворьё и демагоги, покрывающие собственное мздоимство, беспокойное эго и жёсткий приход, от тяжёлого наркотика власти, бездарно нарисованным обликом внешнего врага. Никогда не существующего, но всегда воплощённого.

И всех их, и мерзких пастырей, и слепую, безмозглую паству, я люблю… Люблю страстно и беззаветно. Люблю и любил всегда, без предела и условий. Люблю искру Творца в их заблудших душах. Люблю их решающую роль в Творении, неведомую мне… И нет такой подлости и обмана, на которые я не пошёл бы ради…

И Ор их любит, но… не так… не так совсем. Он любит не их души, но деяния. Лишь те деяния, что наполнены его, и только его волей и замыслом.

А я люблю и Ора… Наречённого мной гения, мастера действий. Я люблю его и собираюсь подлейшим образом предать и обмануть, буквально, в следующие минуты.

— Ерунда, -говорит он, растерянно улыбаясь, — сегодня уже не будет ничего интересного. Всё это изгаженный вами материал, над которым мне придётся работать целую вечность. Хорошо, что она у меня есть… Спасибо тебе, дружище.

— Не за что, — пряча глаза.

И действительно, не за что совершенно.

А взгляд Ора, даже рассеянный, это взгляд великого мастера. Тлеющие жалкой искрой, конфликты, войнушки и споры, нельзя так просто разжечь в пламя. Но они чуть разгораются, чуть веселеют. Иногда, их свет крепнет, обещая будущий смертотворный костёр. Иногда, полыхнув, сжигают разом убогие запасы топлива, и гаснут навеки. Но редко…

Там, братья, живущие в ауле, размазанном по склону, выпускают по заклятым братьям, живущим в ауле, у ревущей речки, два залпа из установки “град”. Взлетают огненные стрелы, чертят небо светом и музыкой изумительной красоты и экспрессии. Сияющие цветы, алые и жёлтые, оттенённые чёрным, расцветают плотно, один к одному. Расцветают на пастбищах, в зарослях колючек, около водного потока с клочками молочной пены. Может быть, даже один или два облагораживают и возносят кратким мигом красоты и величия убогое жилище, сарай, овчарню живущих за рекой братьев. Это прекрасно, но… мало, возмутительно мелко и мало. Вот и нет больше ракет у жителей аула. Лишь осиротевшая машина грустно смотрит в синее небо сорока пустыми глазами. Расплата за расточительность. Когда ещё удастся выменять новый боекомплект у прапорщика соседней базы, на сыр и вино?

Ор зло смеётся, ругаясь по-халдейски, кажется…

Довольно далеко от нас, что на запад, что на восток… Это страна густых, влажных джунглей и древних, рассыпающихся от времени пирамид. Эти пирамиды, оплетёны зелёными щупальцами сельвы, но стоят они на древней, окаменевшей крови. Их сон не спокоен. Они охотно отзовутся на призыв Ора, они помнят, как десятки тысяч сходились в славном танце… плескали красным обсидиановые клинки. Пирамиды помнят, но людишки… Другая кровь, совсем другая.

Ну да, да… Двинулись через джунгли танковые батальоны, ещё не хватало, чтоб не двинулись, но… Расстояния огромные, дороги скверные, люди ленивые… незлобивые люди… Когда ещё из этого что-то выйдет? Ор лишь глядит мельком, тяжело вздыхает.

Дальше? Наркодиллеры, бандиты, просто хулиганы… Стрельба, поножовщина, драки… Это сколько угодно, Ору даже глядеть не надо. Достаточно просто, чтоб его несытый, жизнерадостный дух бодрствовал хоть где-то в этом мире. Но мелкая грызня смертных не несёт ни красоты, ни радости.

— Ну ладно, дружище, — он снова беззаботен, жалкий олух, — ладно, не будем заниматься ерундой. Тут мне работы на целую вечность, и пять минут ничего не решат. Давай-ка, колись, что я должен для вас сделать, и разбежимся.

Между тем, наше неторопливое путешествие уводит нас с кипящего кровавой усобицей рынка. Узкая улочка меж древними стенами. Камни выглажены ветром и пылью. Жёлто-серый бок древней мечети всё ближе. Ближе?! Идиот! Чуть не забыл.

— Послушай, Ор, — чуть не хватаю его за рукав, он поспешно отскакивает, смеётся, шутливо грозя пальцем.

— Нет, не-ет, красавчик. Больно ты горяч для меня сегодня.

Как бы его уговорить… не спугнуть?

— П-послушай, Ор… а-а давай, попробуем ещё.

— Попробуем что? – удивлённо подняв брови, снова замедляет шаг.

— Н-ну, ещё подогреть немного, — я чувствую себя ужасно глупо, потому говорю, не останавливаясь, — вот здесь, совсем близко, немного на север. Они на грани войны, накопили кучу техники, армии в полной готовности и… и..

— И? – дьявольски проницателен взгляд золотых глаз.

— Подтолкни их… пусть повеселятся.

— Пусть, что…? – золотые глаза лезут на лоб. Удивлённо раскрытый рот… недоверчивая, кривая усмешка… громкий хохот. Неудержимое веселье разбирает его. Ор подаётся назад, сползает вниз, обтирая пыльную стену, утирает слёзы тыльной стороной руки.

— Ну, ты даёшь, приятель… Ты меня просто убил… Ты.. Ты-ы-ы просишь, чтоб я начал здесь войну?

— Ну… ну, вообщем… нам… мне это было бы интересно.

А вот это самое “нам”, было совершенно лишним. Он сразу вспоминает, что я здесь не сам по себе.

— Так, мой господин, — для убедительности, Ор снова переходит на иврит, — так. Давай попробуем снова, помедленнее. Речь идёт о ваших старинных слугах, помощниках, рабах или почитателях, как их не назови. Я, признаться, вообще, не собирался их касаться. Это всегда вас нервировало. У тех, кто их касался, рано или поздно, возникали крупные неприятности. Так?

Он встаёт. Небрежным движением сметает с одежды всё до последней пылинки и складочки. Нависает надо мной. Его голос гремит… и кажется… кажется, обретает власть. К счастью, лишь кажется.

— Молчишь, мой господин? Скажи прямо, я должен начать войну тут, в одном дне пути на север?!

— Д-да… Ну да… Да! Да! Да..! Чтоб тебя прибрали несытые демоны! – я отвожу Ора лёгким взмахом от себя… Глубоко вздохнув, пытаюсь успокоиться, — тебе ведь не трудно?

— Мне, как ты и сам понимаешь, в этом мире, ничего не трудно. Что мне невообразимо трудно, так это понять… зачем? Зачем? Тебе? Это? Надо?… Или… или не тебе, а вам?

Его взгляд давит, очень давит… И, вообще, всё очень плохо. Я всё провалил… Он начинает догадываться… приходит понимание, а вслед за пониманием, может придти и сила. И тогда, всё… не остановить.

И тут, я понимаю, что делать. Его воля, помимо его власти. Может быть, так даже лучше.

— А я то думал, ты сам поймёшь… Ты посмотри,ты только посмотри, — бросаю небрежный жест к северу.

Он смотрит, куда-то в старые стены и… в золотом взгляде начинает разжигаться искра интереса. Чёрт возьми, кажется, у меня получается…

— Нет, ну гляди-ка, — бормочет Ор, всё больше и больше увлекаясь, — нет, ну кто бы мог подумать, а…? Ростовщики, шахматисты, звездочёты, а…?

Он, считанные минуты назад, гневно ругал новые военные технологии, возмущаясь их, незнакомыми ему проявлениями. Однако, это крошечное драчливое государство, вцепившееся стальной хваткой в малый клочок земли, совсем близко, на севере… Оно — идеальная квинтэссенция столь милых сердцу Ора игрушек. Наука, технологии, проектирование, производство, применение.

Видя весь этот блестящий конгломерат смерти, он дрожит, полный похоти. Мой расчёт оказывается верным. Жалких следов осмотрительности как не бывало.

— Нет, древнюю кровь не испортить… Как бы вы, дружище, не старались, не испортить, нет…

Теперь он никуда не согласен идти. Сложив по-восточному ноги, усаживается в глубокую, серую пыль, и, подперев подбородок, смакует золотым взглядом изощрённость современной военной машины. Восхищается, талантом инженерной мысли, запутанной бюрократией штабов, лукавыми технологиями электронной войны. К нему приходит понимание, что есть сегодня меч, и что есть щит.

— Слу-у-шай, как здорого… А я то, древний дурак, нос воротил. Как интересно, — он вскидывает взгляд… ни следа настороженности. Показали ребёнку конфету…, — Так что, я могу попробовать, а? Ты ведь не против, сам предлагал. Я осторожненько, особо ничего ломать не стану. Просто, немного полюбуюсь, как это всё работает.

Он ещё шепчет, а взор его уже ласкает золотом операторов боевых постов, кабинеты генералов, дворцы политиков. Он уже ищет, ищет тот заветный винтик, ту чудесную кнопку, которая всё оживит и запустит.

Увы, тщетно… Мне хорошо видно, что тщетно. Операторы загораются молодым азартом, руки, в нетерпении гладят пульты, пальцы хищно гнутся над вожделенным тумблером. Но, нет. Слишком сложна эта машина, слишком много в ней силиконовых душ, не ведающих ни азарта, ни свободной воли.

Вот, генерал, чья душа зажглась от золотой искры Ора, вспоминает благородный трепет рычагов истребителя под пальцами. Он вспоминает бесплодные победы, горькие унижение, убийственное бессилие. Сияющий гнев озаряет дух генерала. Рука ложится на поджарое тело мобильника. И вот… И вот огненный вал боевого веселья в дребезги разбивается о бумажную стену здравого смысла.

Если бы можно было, как прежде, лаская гладь цевья, метнуться вперёд, ведя взвод меж дорожками пулемётных строчек. Прижать на бреющем стальную птицу к золотому столу пустыни, уходя замысловатым виражём от русских ракет. Хрипеть приказы в шлемофон механику-водителю, ошалев от звона брони, лопающейся под кумулятивной гранатой… Он пошёл бы… вот прямо сейчас, встал бы, и побежал.

Нет. Ничего этого не будет. Что бы он не делал, что бы не приказывал, будет этот кабинет, кресло, телефон, компьютер… всё. И рука, миновав чёрный пластик мобильного телефона, ложится на золочёную ручку бара-холодильника. И золотой солодовый огонь превозмогает огонь, зажжённый Ором.

А их политики… нечему гореть, нечему. Смешно и больно. Честное слово, даже у компьютеров больше азарта и отваги.

Ор смущён, такая неудача впервые. Поднимает растерянный взгляд…

— Ты знаешь… Не выходит. Они слишком… слишком… не знаю.

— А противник? – с деланным безразличием.

— Противник? – он с удивлением глядит чуть дальше, — Противник, противник, противник…

Снова погружается в священный транс, мгновенно хмелея от новой надежды.

Тут тоже всё не просто, всё совсем, совсем не просто. Ещё лет десять, пятнадцать назад это болото было славной боевой дружиной, задорной и нетерпеливой силой, не боящейся ни шайтана, ни аллаха, ни электронно-бронированного соседа…

Десять лет мира для армии, мотивированной лишь устаревшей идеологией, это много, очень много. Бойцы начинают оглядываться на одногодков и друзей, выбравших мир, семью, волю. Начинают появляться вопросы.

У полевых командиров появляется свободное время, они начинают думать, начинают понимать сложные финансовые потоки, весело пробивающие путь в мутном иле идеологии и пропаганды.

Генералы становятся политиками, для которых скверный, золотоносный мир гораздо дороже хорошей разорительной войны. Войны, которая неминуемо сломает лестницу, по которой ползёшь, год за годом, сбрасывая друзей и соратников на острые скалы.

Всё так, но дух этих людей нам более близок. Он проще и понятнее… и Ор, при всей своей наивности, не новичок. Он найдёт искру, найдёт, я верю. Только бы она была… а она есть… чёрт возьми, есть. Совсем не большая, скрытая искра, но этого хватит. Хватит, ибо топлива полно.

Наш новый герой совсем юн и вызывающе красив. Тёртые “хаки” обтягивают фигуру, изящную и мощную, как тело модели на подиуме. Но главная красота скрыта в его душе. В этой высококачественной телесной оболочке хранится, ярко горит вечным огнём золотая искра. А зовут его, скажем… ну, скажем Хаммад.

Лет семь или восемь лет назад, жеманная М270, проснулась по ту сторону границы. Проснулась и захотела дотянуться огненной дланью до младшего брата, бойко пулявшего старенькие “грады” по сонным, сытым городкам и деревенькам. Но не дотянулась, надменная, разукрашенная дама. Доморощенный, ржавый родственник остался укрытым среди низких олив и колючего кустарника, а дорогой подарок, кассетная ракета М26 звонко лопнула над родной деревней, тогда, ещё более юного, Хаммада. Хлопнула, лопнула, разорвалась чудным фейерверком, в честь праздника, щедро рассыпав 644 сверкающих подарка . Этому дала, и этому дала… И папе нашего героя дала, и маме… и бабушке и дяде… сосватанной с детства невесте… многим дала, в честь самого большого и главного в их жизни праздника, многим… всех и не упомнишь. А вот нашему герою не дала, оставив лишь золотую искру Ора сиять навечно в простой душе и прекрасном теле Хаммада.

И вот, все последующие годы наш герой – любовник совершенствовал и оттачивал своё нерукотворное хранилище золотой искры. О, он был щедро одарён природой и Творцом. Его неутомимое тело было создано для тяжких, любовных трудов, но семени его не было суждено найти выход в этом мире. Весь свой пыл, всю свою нерастраченную сексуальную мощь (о, как бы он мог…) он потратил на разжигания искры священной любви.

Вот и сейчас, наш Хаммад смотрит на юг. Смотрит на зелёные кроны рощ и красные крыши посёлков и кибуцев. Смотрит, и привычная нежность во взгляде его. Смотрит, и с не растраченной чувственностью гладит продолговатое тело 122 миллиметровой ракеты. Смотрит, а пылающая искра вожделения уж который год лижет жарким пламенем, и не может прожечь бумажные оковы воинской дисциплины.

Да, нашего Хаммеда обучили великим искусствам боя, преподав и дисциплину. Скучно? Но в нём есть искра, а в вас и того нет, о, зажиревшие генералы.

Сияющий взгляд Ора страстно обвивает прекрасную душу юного красавца, искра нежности вспыхивает атомным огнём неукротимой любви. Хаммед, захваченный внезапной страстью, обвивает стан любимой, такой стройный и такой сладостный. Обвивает, и возносит к небесам 60 с лишним килограмм, как пушинку. Возносит, и укладывает на гладкое ложе любви. А рядом ещё одну, и ещё… ещё.

Азимут… возвышение. Цифры, заученные давно… очень давно, повторяемые в тысячный раз, как объяснение в любви неприступной красавице. Теперь, в укрытие… Клеммы… и вот…

— А-а-а, о-о-о, — кричат Хаммад и Ор, оседая на неверных ногах, в сладком тумане оргазма. Купаясь взглядом и духом в возносимых к небу столпах огня рукотворного… Чёрт, и я… и мне достаётся глоток этой священной сладости… на миг, только на миг, я забываю, где я, и зачем. Но только на миг.

Вот, сейчас, важный момент… очень важный момент.

Не знаю, хватит ли Хаммада (и Ора) на повторный священный акт любви, но я вижу, что это не важно. Ленивая, чудовищно сложная военная машина маленькой южной державы, тем не менее, отлично смазана и отлажена. Залп РЗСО “Град” по приграничному городку, замечательный точный удар, выполненный по рассчитанным и выверенным координатам, становится замечательным триггером, приводящим всё в действие.

Дремлющий электронный хищник, РЛС EL/M-2080 “Зелёный Дуб” просыпается сразу, бодро вскакивая на электронные лапы. Не зевает, не потягивается… нет.

Вот, ещё миг назад, когда наш Хаммад лишь гладил томное тело своей любимых, хищник спал, лежал на боку, дрожа сжатыми полосками глаз, поигрывая настороженными ушами. А вот, уже миг вперёд… Стройные тела ракет, чья огненная страсть , пробуждённая мужеской силой нашего прекрасного героя, лишь начала изливаться в этот мир. Сияющая история новой любви лишь начала писаться пламенным пером, соединяя дюжиной линий землю и небеса. Не прошло и секунды, а хищник уже на ногах, уже выпустил когти, и вперил все свои электронные чувства в нагие тела огненных красавиц. Обоняет, осязает, слушает. Глядит вожделенно и ревниво.

Мы с Ором, тоже глядим, чувствуем свирепое торжество, растущее с каждым мигом в электронной душе машины. Чувства электронной души… а? Это ново даже для меня, а Ор, вообще, в глубочайшем трансе. Даже дух его угас, захваченный новыми ощущениями, новой ошеломляющей идеей. Не важно, не важно… машина запущена.

А хищник уже разбудил своего патрона, провернулась золотая шестерёнка, запустив весь чудесный механизм. “Да… оно. Какое счастье, великое счастье… Это не ошибка, на нас напали, напали! Аллилуйя, великодушный враг, аллилуйя!” — бегут, разбегаются ликующие клики по оптическим и медным нервам сети.

Теперь человеческие души включаются в славную боевую симфонию. Эти молодые души, истомившиеся часами ожидания у экранов и пультов, охотно и восторженно исполняют свои партии. Нет надобности думать, инструкции ясны. Нападение… щас мы им покажем, ялла… давай.

И они дают, ещё как дают. Ещё не отцвели до конца дивные бутоны, щедро высаженные любвеобильным садовником Хаммадом. Ещё не опали ало-багровые лепестки на улицах сонного городка, а уже взвились воздух любопытные беспилотные птички, пошли нарезать круги и виражи над любовным гнёздышком укрытой ракетной установки.

И молодые, задорные красавцы бегут, наперегонки расчехлять и будить больших шалунов, гаубиц М109. Это мелочь, небольшой аванс. Маленькое шуточное соло, в преддверии концерта, пока зрители рассаживаются по местам. И большие шалуны веселят, и ещё как веселят. Они играют, забавляются, с силой опуская 155 миллиметровые кулаки на добрый десяток километров, забирают в горсть всё, что нащупают, подбрасывают, рассыпают, сквозь пальцы.

Вот летят камни, оливы, вот взлетел чей-то домик, с какой-нибудь Эли и Тотошкой. Полетел искать свою Страну Чудес. А вот летит наш герой-любовник, Хаммад. Здешняя, земная любовь пресытила его, полетел искать ощущений иных, возвышенных.

Ах, как же всё это весело, красиво, с воем, грохотом, огнём. Тебе нравится Ор, нравится?

— Не плохо, совсем не плохо. Спасибо тебе. Погоди, ещё красивее будет.

Конечно же, будет. Обязательно, будет. Ведь вокруг ещё столько замечательных игрушек.

Там, прекрасные бело-голубые птицы F-16-I наполняют звенящий воздух щедрой, плодоносной бурей. Каждая несёт подарки, много подарков, несколько тонн прекрасных подарков, наполненных интереснейшей начинкой и умнейшей электроникой.

А им навстречу летят, спешат, поют десятки, сотни, многие сотни стрел. Алых, певучих, сияющих красотой и любовью. Родных сестёр, первых возлюбленных Хаммада, но многих, очень многих…

И вот, обе стороны, задыхаясь от счастья и восторга, купаются в золотом свете дивного духа Ора. И зрелище это так прекрасно, что я…

— Не твоя часть силы…

В словах нет ни гнева, ни силы. В них основа силы. Обоих её частей. Любовь Творца к Творению. Огненным серпом поперёк моей души, моего духа, моего тела, моего бесконечно старого и бесконечно истерзанного сердца.

Такой боли я не испытывал ни разу, за всю вечность. Другое дело – Ор, ему не привыкать, но для меня это впервые. И такая ясность и чистота духа, тоже впервые.

Я встаю из обугленного праха, и мои белые одежды, в первый миг, спорят сиянием своим с утренним солнцем пустыни. И пустыня снова прекрасна… а место и время? Оно всегда то…

Тщетно отряхиваю пыль с джинсов. Прах пустыни победил синеву индиго. Поворачиваюсь к Ору. Восторженный глупец ничего не заметил, он на своей территории. В священном трансе.

— Ор…

Ничего. Дурацкая улыбка, протянутые вперёд руки гладят, что-то поворачивают, поправляют что-то незримое.

— Ор! – если так пойдёт, придётся его коснуться рукой или… или словом.

— А? – он, вдруг, просыпается, — извини, дружище, увлёкся…

Встаёт, легко проводит рукой по брюкам, и сразу чист, ни пылинки. Как же ему, негодяю, это удаётся?

— Да-а, — снова повторяет он, качая головой, — Зря я хаял ваших… Древняя кровь, это… это. И ведь эти ваши думающие машины, а…? Ведь не так плохо? Столько новых идей…

Но я уже деловит и расчётлив.

— Ты помнишь, что ты нам кое-что должен?

— Да, да, конечно, — рассеяно, — а скажи мне, можно я потом продолжу здесь немного. Я ничего особенного… не буду, но уж больно… народец интересный.

— Потом, всё что хочешь, но сначала, дело.

— Правда? Здорого, спасибо… — простак, простаком. Не даром, слепой певец его всегда полным олухом пел…, — Что делать то? Где?

— А вот, иди за мной.

Мне спокойно, и даже немного скучно. Дело сделано, осталось его завершить. Завершить правильно, а главное, вовремя.

Мы продолжаем свой путь к древним стенам мечети. Путь в несколько десятков шагов, оказавшийся таким долгим. Азарт и восторг минувших мгновений ноют обугленным шрамом ожога. Но память никуда не делась. Я покинул чужой дом. Как же найти дорогу к своёму?

А изменённый мир, меж тем, всё ещё здесь. Он весел и неспокоен, бурлит азартом нового пути, жжёт без жалости молодую энергию.

Сухая ткань автоматных очередей рвётся непрерывно, и со всех сторон. Кто-то колет орехи гранат…

Чьи-то истребители проносятся, то ниже, то выше. В небесах, несомненно, гремит свой пир духа. Слышен перестук пушек… Вот, мелькнула огненно-дымная искра ракеты, меж облаками вспух разрыв. Я присматриваюсь. Ничего не ясно. Все участники праздника местные. Свои против своих. Но это уже не мой праздник…

Что мы нагородили в этом мире? Станет ли он прежним? Станет. Надо лишь…

Грязно-жёлтый БТР, завывая дизелем, выносится из-за угла, пытается завернуть на ходу к рыночной площади. Водитель не справляется с управлением в древней, узкой улочке, машина задевает за угол. Треск, скрежет, визг тормозов. Солдаты , щедро поминая фауну и анатомию, катятся по пыльной броне. Один, не удержавшись, громко хлопается задом о дорогу.

Злой, потный офицер подхватывает чей-то упавший автомат, и громко ругаясь, несколько раз тыкает прикладом в распахнутый люк водителя. Машина с рёвом сдаёт назад, начинает медленно втягиваться в проход. Мои глаза встречаются с глазами офицера.

— Эй ты, ишак, — стуча кулаком по броне, — а ну сто-о-ой…

БТР рывком тыкается передом в колёса, измученные солдатики снова тщетно пытаются удержаться в неудобных позах.

Офицер спрыгивает, делает несколько шагов к нам.

— Кто такие, шайтан вас забери?

— Туристы, господин, — кротко. У меня больше нет времени, надо заканчивать.

— Ту-у-ристы? Щас поглядим, что за туристы… Документы!

Обстоятельства позволяют и даже, требуют. Прикинув формулу власти, открываю рот, но тут… Офицер аж зеленеет щеками, и краснеет лбом. Устрашающее сочетание цветов. Неужели Ор, под шумок, показал ему свой любимый аватар?

Хуже… Этот хохмач у меня за спиной кротко протягивает офицеру синюю книжицу с семисвечником.

Офицер судорожно дышит, переводя взгляд с паспорта на Ора, с Ора на меня. Солдатня за его спиной замолкает, подбирается. Простая и неизбежная идея ясно проступает в его незамысловатом взгляде и, после некоторого усилия, рождается вербально:

— Ш-ш-пионы… е-е-вреи….

О да, ты совершенно прав, великий мудрец. Ну как же ещё ходить по свету шпионам, как не тыкая первому встречно под нос паспорт пославшей их страны?

Но время, чёрт возьми, опять уходит, уходит… Этот мир всё отчётливее проявляет своеволие, всё увереннее движется по новому пути. И Ор всё ещё здесь… И чёртов начальник стражи уже положил руку на жёлтую рукоять кривой сабли, и люди его приближаются из-за спины, выставляя из-за окованных медью щитов острые копья…

Усилием я возвращаю время, но это не надолго. Надо что-то говорить, брать власть, иначе… но слова не строятся, не строятся. Офицер глухим щелчком снимает АК с предохранителя.

— С этой минуты, — начинаю я, — ты…

Не строится, сейчас всё погибнет, сейчас… Я не справился, не оправдал…

Ор, ласково улыбаясь, отколупывает от стены кусочек штукатурки, кладёт на ладонь, сдувает. Крошечный камешек не падает, но летит медленно, медленно. Мы все, я, офицер, солдаты, мы все заворожено смотрим, как он скользит по воздуху к бронированной машине, как переворачивается.

Ор снова дует вслед камешку, и вот, его передняя грань продолжает движение, задняя замирает, давая ему протяжённость. Ещё неуловимый миг, и у него толщина, объём. Хлопком раскрываются два ряда счетверённых крыльев. Последнее дуновение, и метровая, белоснежная ракета с рёвом и фонтаном пламени устремляется вперёд.

Встреча ПТР FGM-148 Джевлин , молодого, совсем недавно рождённого в пыльном Техасе с древним БТР-60, сотворённым полвека назад в городе Новгороде, нечестна и очень уж жарка.

Дистанция, однако, никакая, и щедрый поток пламени, осколков и гравия прибивает нас с Ором прямо к месту нашего назначения, к двери старой мечети.

— Ты, что, спятил?! – воплю я, с немалой долей восторга, — Зачем!? Я бы всё миром решил.

— Ну ладно, ладно… в следующий раз миром…, -смущённо машет рукой, возвращая другой целостность и чистоту своему костюму. Мои усилия, в этом плане, гораздо менее результативны.

А ведь он, скорее всего, спас всё сейчас. Спас меня и мой мир. А свой погубил, простак несчастный.

От машины дымящийся мусор. От людей, нет даже памяти… Мы завершаем свой путь.

Сохранив вечные контуры и завершённую простоту минарета, та самая мечеть вблизи была не мене жалким зрелищем, чем окружавшие её дома. Пустыня брала своё. Слепые, непрозрачные окна. Пласты штукатурки завиты, будто змея пытается сменить кожу… Змея… надо же, как не чиста нынче моя совесть.

А вот дверь не мене прекрасна, чем та, в глубине игрального зала… Была… была, пока Ор не вздумал взорвать БТР в десятке метров от неё. Наши небренные тела оказались, увы, неважной защитой, так что произведение неизвестного столяра превратилось в решето.

Я снова собираюсь с силами, но дверь от малого прикосновения выскакивает из проёма, повиснув криво на одной петле.

— Давай, заходи…

Ор заходит, недоумённо оглядываясь. Переступает через тело несчастного старичка-муллы, оказавшегося в неподходящее время, в неподходящем месте. Белая одежда пропитана кровью. Бедняга подошёл к двери как раз тогда, когда Ору вздумало позабавиться с военными технологиями.

— Куда это ты меня привёл? Это ведь храм какой-то…, — оглядывается, трёт лоб, торжествующе смеётся, – А-а! Вспомнил! Мечеть… ислам. Славные были ребята когда-то.

— Некоторые из них и сейчас не промах. – теперь, когда дело сделано, неуместный стыд заливает мне лицо. Я смотрю на Ора, не могу заставить себя пошевелиться, смотрю куда-то вниз, пониже глаз. Боюсь его золотого восторженного взгляда. Почти детского…

— Так что для вас сделать-то надо? Если замочить жреца, то я уже…, — хихикает, продолжает с любопытством озираться, — а вообще-то, так ему и надо. Вон как храм запустил. Всё грязное, запущенное. Вот в Стамбуле, помню…

— Это ничего, что запущенное, — прерываю я его, наконец-то глядя в упор в счастливые, прекрасные глаза, — Это ничего, зато, пол крепкий, фундамент очень древний и глубокий.

Первые секунды он ничего не понимает. Потом, беспечная радость гаснет, сменяясь пока, удивлением.

— Пол… ты значит меня… опять? Но ты же… вы же обещали. Обещали…

Поверил, вечный мальчишка, азартный и беспечный. Нашёл кому верить…

— Но зачем? Зачем меня надо было будить, зачем? — он всё ещё удивлён, ему было легко поверить в мой обман, но тяжело поверить в то, что это обман.

— Понимаешь ли… Долго объяснять, да я и сам не всё знаю, но семь месяцев спустя, ты бы сам проснулся. И уж тогда… тогда бы, твоя власть… всему конец. Замыслу, Творению…

— Да почему, конец-то… — в золотых глазах сквозь удивление пробивается обида, — Почему конец, черти вас забери!? Я что, мало просыпался раньше?! Какой там Замысел, хватит этот старый бред нести… Нет никакого Замысла, оставь эту чушь и… и отпусти меня, пожалуйста! Отпусти, а?

Снова просыпается пустая надежда, а я зачем-то, медлю.

— Хочешь… хочешь, я возьму континент… любой, хоть Антарктиду, а остальное всё ваше? Я поклянусь, чем хочешь поклянусь… — ловит мой горький взгляд, — Хочешь, поклянусь своей частью силы? Творцом!? Замыслом… чёрт с тобой, хочешь, а?

Жаркий шёпот, снова старается поймать мой взгляд, кажется, вот-вот, падёт на колени.

— Дело не в этом, — стараюсь казаться спокойным и безжалостным, хотя едкий стыд и отвращение к себе сжигают мою усталую душу. Стоит ли дело, которому я служу таких жертв? Стоит… обязано стоить, — дело не в этом, Ор. Твой дух… достаточно твоего присутствия в мире, что бы… Они научились расщеплять ядро, и если бы ты проснулся сам, по своей воле… Начнётся большая война, очень большая. Никто не останется в стороне, многие будут прижаты к стене, и не остановятся перед последним. А это конец всему.

— Но ведь мы уже зажгли, уже зажгли вместе с тобой, — кричит он, размахивая руками, — ты же сам видел. Не пройдёт и дня, как северные азиаты ударят по южным боеголовкой, ты же видел! И здесь, ваши тоже… А потом все крупные державы сцепятся… Наоборот, я помогу вам держать в узде, придержу, не допущу…

— Ты не сможешь… смирять, придерживать, это не твоя часть силы. Кроме того, ничего этого не будет, если ты уснёшь. Все ужаснуться и остановятся. В этом и была твоя работа, заставить их сцепиться до времени, ужаснуться и остановиться. Надолго, может быть, навсегда, — я стараюсь быть убедительным, хотя бы, для него… раз для себя не выходит, — Ничего не будет, ты понял? Я… мы это точно знаем… Он знает…

— О-о-н! — внезапно, дикая ярость вспыхивает в золотом взоре, — снова О-о-н, с его пустыми баснями, для безмозглых рабов…!

Золотоглазый гигант могучим толчком обрушивает меня, бьёт затылком о пол. Древняя мозаика затёрта толстым одеялом пыли. Это не слишком больно, но я ошеломлён. Такого я никак не ожидал, даже от этого древнего убийцы. Драка между адептами, а? Прямо таки гигантомахия. Никогда о таком не слышал.

Его лицо искажается. Толчок, столкновение сил, должны причинять проклятому дикую боль. Между тем, я пытаюсь перевести дыхание, чтоб, наконец, закончить эту греческую комедию.

Однако, Ор не намерен останавливаться. Мощным рывком он срывает с пробитого осколками тела муллы его кровавое облачение, и, навалившись на меня, начинает пихать мне в рот. Очень глупо и противно. Я не пытаюсь сопротивляться. Я этого, просто, не умею.

Он кричит, кричит. Пламя, безвредное для меня, и убийственно палящее для него, всё жарче, всё выше. Его руки уже сияют, как солнце за выбитой дверью мечети. И сияние продолжает разливаться дальше, глубже. В глубь его тела, в глубь проклятой души.

“И что же дальше? Зачем?” – спрашиваю я, помимо слов.

— Д- а-льше?! – ревёт, извиваясь от невыносимых страданий, — а дальше, вот что-о-о! Нарекаю тебя… нарекаю… а-а-а… наре…

Я даже не успеваю испугаться… а вдруг он сможет немыслимое? Я не успеваю, а он… Попытка разрушить основу, суть попытка разрушить себя… нас. Боль не просто невыносима, она владеет нами. Она отбрасывает его мощное тело, бьёт его тяжкими судорогами о пол, поднимая клубы пыли. Меня, коротко куснув, почти сразу отпускает.

Я, кряхтя, встаю, полон горечи и жалости. С другой стороны, хорошо, что он полез с кулаками. Может, будет легче? Нет, не будет… Начинаю говорить.

— Но ты…! Ты-ы заплатишь…! Я не забуду это тебе… никогда не заб…

— Забудешь, как всегда, — только и успеваю сказать вслед, пока сияющий расплавленным золотом иероглиф погружается в холодную и глубокую пучину. Потом, пыльный старый пол смыкается у моих ног. Гулкий хлопок. Соф. Финис. Конец. Всё сделано, и всё сказано.

Спасибо О… нет, уже нет… ныне, безымянному за его дурацкую и бесполезную выходку. Теперь мне чуть менее стыдно перед ним. Однако, всё так же мерзко и тоскливо.

Стою, созерцаю пол. Долго, очень долго. Час, другой. Наверное, дольше, чем всё это продолжалось. От воскресенья, до заточения. Потом, возвращаются звуки.

Крики, гудки машин, воздух трепещет рваной простынёй под лопастями садящегося вертолёта. А ещё, сирены, сирены… амбуланс, пожарники – звуки, свидетельствующие, что эта часть Творения приходит в себя. Мир ещё не сегодня станет прежним, но завтра – непременно.

Знакомый с утра, толстый мальчишка сполошно влетает в выбитую взрывом дверь. Утыкается взглядом, как в стену.., тело муллы, лужа крови, его одежда, алое с белым… Моё лицо, покрытое пылью и кровью… Внезапно паренёк вылетает в дверь, и уносится с девчоночьим визгом. Городу не до него. Иду вслед за ним… городу нет дела и до меня более…

Гарь, чад, запахи один страшнее другого… Кровь, боль, плоть, пожранная пламенем. И сирены, сирены… Не так уж и убог городок, как показалось, все аварийные службы в наличии.

Молодой пожарник пытается заливать пеной чадящие останки БТР. Насос в машине, выставившей красный бок из-за угла, паршивый, убитый. Пена выходит мелкими плевками, тут же уносимыми ветром. Пожарный устало ругается, водитель отвечает, так же устало.

Два солдатика, сцепив руки креслом, осторожно несут давнишнего офицера. Тот цепляет меня тусклым взглядом… мелькает что-то, вроде узнавания, но ему сейчас слишком плохо и тошно. Отворачивается, утыкаясь в плечо санитара.

Мир спокоен, уже совершенно спокоен. Он не требует от меня ни малейшего усилия. Всё здесь надёжно, нынче, и место, и время. Надёжно и тоскливо, до безнадёжности.

На площади ноют сирены амбулансов. Солдаты споро растаскивают поваленные взрывами прилавки. Пары снуют с носилками. Над стонущим страдальцем вытягивают капельницу. Кого-то, более везучего и мёртвого, уложили в чёрный пакет.

— Ты, старое, брехливое дерьмо, Бараке! Старое, брехливое дерьмо… Да-да, я так и скажу президенту, — рослый полицейский чин замер, как идол, выпучив глаза, выставив огромный живот. Красное, как помидор, лицо обильно обливалось потом, так что вся фигура несколько напоминала фонтан.

Громадный, тощий как жердь, тип в огромный золоченых погонах и лампасах стремительно носился взад-вперёд, судорожно размахивая руками. Огромные клубы пыли из-под туфель, закрывали его, почти до колен.

— У тебя в районе всё в порядке, да? Об Аль-Кайде ничего не слышали, а…!? Окрестные бедуины – мирные и законопослушные, как же…!! — на последней фразе, армейский генерал схватил полицейского коллегу за воротник, попытался потрясти. Не вышло. Тогда, неожиданно и метко врезал тому кулаком по носу. Тот хлюпнул, но не посмел пошевелиться.

— Тридцать лет службы, нет, аллах великий, сорок лет службы, всё коту хвост, — генерал, внезапно, ослаб, начал искать руками опору, оседать в пыль. Полицейский отмёр, и бросился удерживать.

— Как ты мог, Бараке, как ты мог? Бунт бедуинов, бунт в авиаполку, эта перестрелка… Я ж на тебя, как на каменную стену… На каждом совещании – на юге Бараке, а значит, всё будет тихо… Вот и будет, теперь, нам с тобой…, — тяжело опираясь на руку провинившегося товарища, генерал заковылял к вертолёту. Тот, как маленькая, яркая игрушка, не торопясь, размешивал пыль и воздух в стороне, от разгромленных торговых рядов.

Запах гари и пороха, запах крови и смерти… Иду, не торопясь. Уже некуда торопиться. Я вновь волен выбирать как время, так и место, но не хочется никуда и нигде. Зеленоватые цилидрики автоматных гильз скользят по подошвами.

А я смотрю в даль, как давеча с… с этим, как его? Смотрю и вижу, как реальность этого мира медленно подаётся, возвращается. Я вижу, как на границе воды и воды, торпеды, что хищно рвались в глубину, вслед за старой подлодкой северян, уходят в бездну, вместе со своей загнанной дичью. Они рвутся так далеко, что никто не знает, достигли они цели, или старая подлодка не выдержала маневра, треснув заклёпками на глубине, как арбуз на асфальте. Так или иначе, уж никто, никогда и нигде не увидит, ни тех торпед, ни древней 613-й.

А изящный, молодой убийца “Яанг Манчун” уцелел, отбился, увернулся. И вот, снаряды гаубиц не спешат через границу, не приветствуют торжественным воем встречного коллегу. Отнюдь. Лишь привычно вялые ноты и угрозы дипломатов уныло шагают с юга на север, с севера на юг. И нет ни ракет, ни океанских армад. Бой идёт лишь в бумажной метели бюрократии.

И балаганный президент страны попугаев, сельвы и пирамид, отыграв свой короткий спектакль перед камерами, отсыпав привычную порцию угроз сонному соседу, отправляются подремать под балдахином у любовницы. И танки дремлют в сонном запахе орхидей.

И так везде, и так повсюду. И сытое миролюбие гасит задор. И гаснут драки. И стихает поножовщина. И скука съедает азарт этого мира. И лишь…

И лишь наши древние, жестоковыйные подопечные со своими, заклятыми, двоюродными близкими, схватились было всерьёз. Уж слишком были отлажены, накручены и взведены две боевые машины, чтоб ограничиться бумажно-дипломатической дуэлью. Слишком много азарта и амбиций, разочарований и надежд, вложенных пропаганды и денег с обеих сторон, что бы хотя бы, не попробовать. Хотя бы, не попытаться разрешить каждому свои проблемы в жарком пароксизме молодецкой схватки.

До сегодняшнего утра, у них была масса поводов, но ни одной причины. Не было ни одной, достаточно важной причины, вырваться из сонной рутины мирной жизни, рискнуть богатством, креслом, жизнью, наконец. Но мы дали им… Мы..?! Да, мы… уже некого обманывать.

Иначе, не прошло бы и года, и этот мир сыграл бы по-своему. О, как красиво и весело он бы сыграл, пробудил бы Проклятого так, что уже никто не смог бы уложить его в прозрачную глубину камня. Ни какими словами, ни какой властью, ни силой, ни частью силы не смог бы. Даже… даже…

Вот тогда бы, они схватились бы до конца. До самого конца сил этого мира. Никто, ни одна страна, ни один народ не остался бы в стороне. Каждый живущий, каждый сотворённый получил бы свою партию в этой прекрасной и великой мессе, свою роль в великой постановке реквиема по Замыслу. И в этом спектакле не было бы статистов, одни главные роли.

И нашими стараниями, большая и великая работа не состоялась. Лишь два солиста исполнили, с жаром и воодушевлением, свой короткий и экспрессивный дуэт. Дуэт этот, по-своему, тоже был прекрасен, и завораживал, но он, в отличии от отменённой великой трагедии, имел начало и конец. Он, собственно, занял не более сотни минут.

За эту сотню минут, обе стороны открыли нижние ящики тумбочек, и вытащили на свет свои старые, давно составленные планы. За сотню минут, военные машины раскрутились, показывая мощь, блеск и красоту. За эту же сотню минут, миновав упоительные мгновенья восторга, ярости и азарта, обе стороны надолго разочаровались в той части силы.

Разочаровались, ибо… Уснул весёлый, бодрый дух. Мир вернулся в покой обыденности. На смену восторгу и упоению, пришли страх, боль, горе. Прекрасные золотые цветы обратились пожарами. Запах ветра и простора сменился палёной плотью, удушливой гарью, кислым запахом тротила.

А та музыка… она оказалась плачем вдов, хрипом умирающих, чем же более?

Не та часть силы, не та, не та. Не..

Где-то ещё ругались, грозились, готовили жалобы, ноты. Но уже было ясно, что это всё. Больше не резать небо огненным стрелам, больше не петь прекрасным белым птицам. Теперь, только Замысел. Надолго? Не дано знать… Не мне…

Я принадлежу самому себе. Наконец-то. Что там мне хотелось? Пустыня… прекрасная и спокойная. Ведь пустыня прекрасна, верно? Странно как-то…

— А-а… простите меня, господин! Простите! Я очень бедный человек… а он приказал мне, приказал…

Ага… знакомые все лица. Мой несчастный фиатик, прихлопнутый, как таракан мусорным контейнером. Водитель мусоровоза, старый знакомый. На корточках в пыли, размазывает по лицу слёзы и грязь. Толстый дядя Ахмед, уже, более менее, в форме, в роли статуи Командора. Стоит над несчастным шоферюгой, вцепившись в ворот его рубахи.

— Молчи, мерзавец, молчи уж! Смотрите, господин, что он с Вашей машиной сделал! – торжественно провозглашает Ахмет, тряся жертву, как собака тряпку, — Теперь-то я, с тобой за всё рассчитаюсь. За всё заплатишь, сволочь нерадивая. Да ещё и в тюрьме насидишься.

— Господин, господин… у меня большая семья… очень большая. А он… — вырывается, указывает на полицейского, — Это он… я вспомнил, это же он мне приказал… он мне сказал, на Вашу машину…

— Что-о!? – орёт дядя Ахмед, пинаясь, и испуганно бегая глазами, — Ты что несёшь, торчок поганый…?! Я сказал? Я? Да я тебя щас… Да я… по статье за терроризм, на месте…

Я удивлённо прислушиваюсь к себе, нынешнему. Это совершенно не моя жизнь. Не люблю насилия, конфликтов, жизненных коллизий. Всегда теряюсь, не умею… Нет, почему-то умею. Мне даже, нравится, забавляет. Странно… Надо разобраться, наконец. Разобраться здесь, разобраться в себе.

Как это здесь делается, чёрт побери? У Проклятого так всё везде легко выходит, и с людьми и с технологиями, а я чайник чайником, где бы я и когда бы… Ах, ну да… мобильник, страховой агент.

— Алло, э…э… Мустафа? Узнал? Это я…

— Конечно, дорогой. Конечно, узнал, — сначала бодро, потом, зная по привычке, что страховому агенту не звонят спросить о здоровье, обречённо — насторожено, — Ну что там, опять радиатор лопнул?

Бедный шофёр, серый лицом, подполз ко мне в пыли, хотел схватить за джинсы, но не рискнул.

Дядя Ахмед так же напряжённо глядит, бормоча – “За всё заплатишь, ишак… по миру пойдёшь…”

— Нет, извини, не радиатор. Конец фиату, похоже. Всмятку.

— Да ну… ай-ай-ай… Как же это? И кто виноват? Номер его записал? – голос становится унылым, безнадёжным.

Мне, вдруг, очень захотелось… покарать? Но я не стал…

— Я виноват…, — шофёр обессилено оседает в пыль. Ахмед, вздыхает с облегчением. Больше не надо играть комедию перед иноземным туристом. Одной заботой меньше. – Я сам виноват… задремал, перевернулся.

— А-а… Конец машине значит… А сами-то как, — Мустафа не плохой человек, но сейчас он явственно жалеет, что моя голова не стала всмятку тоже…, — Так что, пригнать подмену?

— Да нет, я сам доберусь… Просто, пришли эвакуатор. Может ещё сделать можно.

— Пришлю, без проблем…, — вся мировая скорбь. Прощаемся.

— Добрый Вы… Во-о-т, благодари господина, бездельник, благодари…, — шофёр кивает головой, всхлипывая, — А Вы, господин, приезжайте к нам ещё. Городок у нас приятный, тихий… сегодня просто день такой… неудачный, — косясь на длинный ряд тел в чёрном пластике.

Да уж…, удачи я им сегодня не принёс. Всё было правильно, пора было уходить.

— Мы ведь ещё увидим Вас?

— О да. Что – что, а это я могу вам пообещать твёрдо… всем вам, — что-то пугает его в моём голосе и взгляде, приторная улыбка расплывается. Полицейский начинает, как-то боком, отступать.

Отворачиваюсь, перешагивая через обломки прилавка, и увязая сандалиями к песку, иду не торопясь, к своей стоянке, к своему костру… наверняка, безнадёжно погасшему.

Пустыня была прекрасна, как всегда. Здесь не было иных мест и времён. Всё было надёжно, непоколебимо. Всё было тихо, вечно и прекрасно, прекрасно, прекр…

Чёрт… Проклятый иблис… Сколько раз мне надо повторить это слово, чтоб обмануть самого себя?

Слово вне силы, вне смысла… Сколько раз оно должно прозвучать, чтоб вернуть … чтоб эта тошнотворная, холодная пустошь налилась золотом тишины, мудрости, скрытой ночным мраком красоты? Чтоб эта пустыня вновь стала прекрасной, прекрасной… Всего сотворённого времени не хватит. И это Твоя награда?

Нет, так нельзя. Я попробовал собраться с духом. Раз чувства подвели, порассуждаем. Что же произошло с моим верным вместилищем духа? Пустыня, действительно, пуста и ненужна.

Песок? Да вот он, песок, на месте. Цвета ночи?… так, тёмное золото, густой мёд… старая бронза… всё в наличии, не подкопаешься.

Пряный запах… шорох ветра… огромные звёзды. Имеется… Всё имеется. Чего же нет, шайтан его забери? Надо посидеть, подумать. Бесконечное время для размышлений? И этого добра, хоть отбавляй.

Я продолжил неспешный путь к своему невысокому шатру, что лишь кратких полтора тысячелетия назад, радовал мой взор тёмным бархатом полога и благородной лаконичностью контура. Жалкая, грязная палатка. Не защитит от холодного, ночного дыхания этой мерзкой пустоши.

И мой костёр, конечно, прогорел. И ночь была холодна. И это никчёмное холодное пространство, более не способно было поглотить моих тревог. И мои слова сейчас были просто слова, слова без силы… даже костра не воскресить.

Где-то, там, в одном из тюков лежало огниво, которым я разжёг минувшим вечером этот костёр. Но это, чёрт возьми, было много веков и событий назад. Как же это делается? Придётся вспоминать, ночь холодна.

Но костёр был жив и ярок. Тот паренёк, как же его…, пришёл снова. Я забыл, конечно, как его зовут, и о чём мы говорили.

— Здравствуй, муаллим. Я позволил себе подкинуть хвороста. Ночь прохладна, а ты совсем легко одет, — он умолкает, и с любопытством начинает разглядывать мои джинсы. До них ещё веков 16, а то и более…

Считанные часы назад, я бы прогнал нежданного собеседника, но нынче, когда мой вечный спутник меня подвёл, я был даже рад. Но кто же он? Где? Ах да… Муаллим… учитель. Вот это кто… и где. Ясно…

— Благодарю тебя, достойный юноша. Костёр, это весьма кстати. Мой старый, знакомый ифрит, с коим я беседовал сейчас, был столь жарок телом, что я забыл про холод, — это почти правда, хе-хе… А паренёк-то молодец. В глазах мелькнула лишь искра страха, но тут же погасла в ровной стене уважительного достоинства.

Нет. Ничего не здесь не изменилось. Это я… это во мне. Что-то произошло в тех “там” и “тогда”. Что-то, лишившее меня сладости этого мира. Оставившее лишь серость, скуку, тоску… Ну что ж ты молчишь, глупый мальчишка? Говори же что-нибудь, развлекай меня.

— Дела твои столь велики, муаллим, что даже не знаю, посметь ли мне со своими пустыми вопросами…

Да смей, смей… чего уж там. Умру, а не вспомню, о чём я думал здесь и сейчас… в смысле, тогда. А если и вспомню, то досадливо плюну, есть такое мнение… Сжёг мне душу прогоревший костёр. Что же исчезло из этого мира, за краткий миг? Что-то незаметное, но очень, очень нужное…

— Я, муаллим, хотел бы снова поговорить о вере моих почтенных родителей, — его взгляд задумчив, видно, что тема его интересует и беспокоит, — Помнишь, я рассказывал тебе? Моя мать говорит, что Господь един, и поклоняться ложным идолам, грех великий. Мой отец, великий шейх, однако… Он, говорит, есть дух пустыни, есть… ну… много духов и богов, слабых и сильных. У нас есть покровитель, и если не чтить его, а чужого… Тоже, грех и гибель…

— А-а, да-да, я припоминаю…, — вопрос древнее Творения – чьё заблуждение правильней?

— Прошлой ночью, ты сказал мне слова великие, но тяжкие слабому разуму моему. Я думал об этом всю ночь и весь день, но…, — что же я сказал тогда, дьявол?! Всех глупостей, и не припомнишь.

— Каждая вера, есть отражение великой Истины. А значит, всякая вера верна, ибо есть Истина, в своём проявлении.

Эк, меня занесло. Муть какая-то. Что-то ущербное в этом… что?

— А потому…? – надо же найти логическое начало… хоть какое развлечение.

— А потому, господин, не следует вести диспутов о разных верах, а принимать каждого человека так, как он видит себя в вере своих отцов, — и дальше задумчиво, — Это-то, я понял, но вот…

Я что, действительно так говорил тогда? Злые духи преисподней, как пресно… какая скука, этот жалкий мир. Что же делать?

— Но вот, если всем буду рассказывать о сторонах Истины, буду призывать решать вопросы веры миром и… Не подумают ли люди, что я…?

Миром, миром, миром… — затрещало в моём истерзанном рассудке.

Мир, мир, мир… мирный… миру мир… Миру мир, войне пи… Вот оно, шайтан вонючий!!

Я усыпил, упокоил, похоронил, стёр проклятую душу из мира сотворённого. Стёр Безымянного. Надёжно, очень надёжно, слишком надёжно. Стёр из всех мест и всех времён.

Часть силы! Его ча-а-асть силы, где она?! Спокойней, спокойней… Я понял. Она осталась там… тогда, на полтора десятка столетий вперёд. Надёжно запечатана в крепком фундаменте древней мечети. Крепком, слишком крепком…

Кто же мог знать, что это навсегда? Какой гадкий иблис мог это знать? Или… Никто не мог, кроме… Он… Он… О-о-он… знал… знает. Замысел… Замысел… всё по Замыслу.

Теперь я знал, но что делать с этим знанием? Вернуться, освободить Безымянного? Моя сила заперта так же надёжно, как и мой наивный соперник. За что такая кара, Творец? Почему ты покарал нас обоих? Разве не был я всегда верным псом воли Твоей? Разве не ценил я всегда Замысел твой превыше всей красоты сотворённого мира? Так за что ты лишил меня её? За что, за что, Господин?

— Скажи же, муаллим…

— Молчи…! – резко бросил я.

Паренёк сдержанно опустил взор, но что это…? Я успел заметить в его взгляде… искру. Искру усмирённого гнева, уязвлённой гордости. Он сын великого шейха пустынных крыс. На сына великого шейха не повышают голос. Искра воли и власти, только искра, но та самая… Последняя искра неподвластного.. Искра свободной воли… Искра красоты.

— Смотри мне в глаза… Смотри…

Удивлённый, он поднимает взор… Я же делаю единственное, что мне позволяют жалкие остатки отнятых сил.

Я отрекаю “где” и “когда”, оставив лишь две сути в пустоте безвременья. Я и юноша. Два взгляда. Два центра воли. Один, огромный, холодный, уставший от вечности… от мощи собственного бессилия. Второй – крохотная, молодая звёздочка. Краткая жизнь, мало сил, мало… очень мало воли. Но она жарка, она пылает крошечной, неукротимой искрой. Последняя искра красоты.

Не погасил. Не смог. Он ошибся… Вечный Творец ошибся!? Невозможно…Всё это – часть Замысла? Не важно. Сейчас, ничего не важно, кроме…

Я тянусь через ничто и нигде. Тянусь к искре, прекрасной и жаркой, желая коснуться, обжечь пальцы… тянусь долго, мучительно долго… не могу. Всё те же – холод, скука. И тогда…

Совсем мало сил, но на два слова хватит. Собственно, на том языке – одно. Смею ли я? Пока звучал вопрос, уже посмел. Уж слишком это короткое слово. Я ЕСТЬ, нарекаю себя, сквозь эхо содрогающегося Творения.

Как тогда, в мечети, ослепительная боль изменяющейся сути… Но я не бестолковый Безымянный. Я знаю как. Назвав себя, я получаю доступ к Силе … великую силе, почти беспредельной. Бесконечно великая сила, на бесконечно короткий миг.

Проклятье, не моя сила… не моя… не моя. Я не могу её вместить, все её части. Она течёт, утекает, но в этот краткий миг…

В этот краткий миг, я касаюсь искры чужой части Силы, забытой Творцом в сознании юноши. В этот краткий миг и на него,.я успеваю познать и понять. Понять и разжечь в себе. Разжечь и вместить.

— БУДЬ, ПО-ТВОЕМУ, — исполненный бесконечной любви голос Творца жжёт жарче, чем пепел Везувия тогда, но бесконечно прекрасно это мучение, — НО ЕСТЬ ЦЕНА.

— О, мой великий Господин, — извиваясь от наслаждения огненной пыткой, — только скажи, только прикажи…

Он не отвечает. Он никогда не отвечает… Но дело сделано.

Истина… великая и единственная, сверкнула в моей душе ослепительным пламенем, разорвав серую скуку мира на две неровные части. Теперь, я знаю… Я обрёл свою часть. Свою жирную, сочную часть, действительно способную меня насытить.

Часто и коротко дыша, я откинулся назад, любуясь огромными золотыми звёздами. Пустыня снова была прекрасна, ах, как она была прекрасна. Да что пустыня? Весь мир дышал, сиял, восхищал. Всё было гораздо прекрасней прежнего. Мой взгляд, глубокий и беспредельный, обливал ласковым светом все стороны горизонта, и везде, куда бы я его не бросал, находил ответные искры,.дремлющей красоты и восторженного ожидания пробуждения. Но всё не так, как прежде…

Этот мир, под моим преображённым взглядом, был наполнен красотой. Не пустотой, не тишиной, не безответной способностью вбирать страхи и волнения. Ибо я более не боялся ничего в этом мире. Моя прекрасная пустыня, отныне, простиралась везде. Она была простором, размахом, пространством для…

— Муаллим.., Прости, что я прерываю твои великие думы, но…, что это было? Где я был? – взгляд блуждает, но дыхание уже успокаивается. Крепкий паренёк, хороший материал. . Я бы в обморок свалился. Прежний я…Интересно, что он видел? Впрочем, это может быть хорошим началом.

— Я полагаю, ученик, ты получил ответ? – мой голос стал иным, и парень это чувствует.

— Так это был ответ? Что же он означает? Прости, муаллим, моё недомыслие, я…

— А я тебе растолкую. Слушай внимательно, и ничего не забудь…

Нет, не так. Надо по-другому. СЛУШАЙ ВНИМАТЕЛЬНО, И НИЧЕГО НЕ ЗАБУДЬ.

А-а… как больно. Эта была первая попытка обратиться к этой части силы, и моя суть вновь вспыхнула жарким огнём. Новая сила выжигала остатки старой. К счастью, жалкие остатки. Это кончилось быстро, и я снова завалился назад, дыша, как загнанная собака. Ну и денёк сегодня.

Но позорный миг остался позади, и обретённая сила была при мне.

— Ты, юноша, был в небесах, и говорил с господом своим, — я изменился, но талант к наглой лжи остался при мне, — ты говорил с господом своим, и слышал его волю.

Он был недвижен сейчас, и каждой моё слово вжигалось в его душу и разум. Великий Творец был прав. Теперь я много мог в этом мире, и тому была цена – отныне у меня более не было ни собеседников, ни учеников. Только рабы прихоти моей.

— Ты отринешь детскую веру отца и дряхлую веру матери…

— Ты создашь свою веру, по прихоти твоей и разумению твоему…

— И не потерпишь ты иной веры, кроме новой твоей…

— И не будет у твоей веры символов иных, кроме… кроме… А, какая разница… кроме камня, от которого оттолкнулся ты, взлетая в небеса.

Веселясь замечательной выдумке, я провёл рукой по камню, на котором он сидел, и тусклый, кремовый известняк засиял в отблесках костра матовым цветом металла.

Паренёк поспешно вскочил, воззрившись на камень. Глаза его были, что две плошки…

— Понял ли ты?

— О да, муал… Да, господин. Понял, но…

Рассуждает, надо же. И “господин” из себя выдавил, будто… Прекрасный материал.

— Если я буду нести новую веру с миром, как ты сказал, захотят ли люди…?

. — Миром ! – проревел я, обретая истинный лик и образ, — Ми-и-ром?! Каким ещё, к шайтану миром? А скажи-ка мне… как там тебя? А-а-х, да, Мухаммед. Скажи-ка мне, Мухаммед! Ты умеешь сражаться мечом?!

И тогда, я, с радостью великой и свирепой, увидел, как зажёгся его молодой взор сияющим восторгом, двукратно отразив золотое пламя глаз моих.

По мотивам сна. Сентябрь 2011. Беер-Шева.

Ноябрь 2024
Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
				1	2	3
4	5	6	7	8	9	10
11	12	13	14	15	16	17
18	19	20	21	22	23	24
25	26	27	28	29	30

Post navigation

Добавить комментарий Отменить ответ